И время ответит…

Арест и лагерь он остро переживал только в двух аспектах: у него отняли двух единственно близких и дорогих ему людей — обожаемую им мать, и… невесту (быть может, еще более обожаемую?). Они остались «там». Он переживал их потерю, как окончательную, на всю жизнь. Что касается невесты — его предчувствие не обмануло. С матерью ему еще довелось встретиться и ещё пожить вместе какое-то время.

Всякое воспоминание о них вызывало горькие слёзы, а не вспоминать он не мог.

Второй аспект — тоже не менее горестный. Это крушение навсегда, как он тогда считал, мечты, лелеемой всю жизнь, — увидеть свою Прародину, любимый свой Египет. Если до лагеря из робких его попыток ничего не получилось, то о чем же говорить теперь?!..

Мишенька Потапов был глубоко убежден, что в своей прежней, давно прошедшей жизни, тысячелетия назад, душа его жила, воплощенная в египтянине эпохи фараона Эхнатона, египтянине, близком ко двору Эхнатона, так же обожавшем этого фараона-реформатора, как и теперь, спустя тысячелетия, обожает его в теперешнем своем воплощении Мишенька Потапов. Он считал Эхнатона не только «реформатором», борцом с языческими жрецами, но и мессией, провозгласившим веру в Единого Бога, — предшественником Христа, первым основоположником монотеистической религии, проповедующей любовь ко всему живому и к Создателю самой жизни.

Мишенька помнил свою прародину неясно и расплывчато, но ЗНАЛ, — что это — именно ОНА. Помнил так, как мы помним родной город, дом в котором выросли, дни своего детства — счастливые или печальные — и лелеем эти воспоминания в душе до самой глубокой старости, до самой смерти…

Когда Мишенька говорил о возлюбленной своей прародине, он становился живым человеком. Щеки его розовели, глаза начинали блестеть. Скорбное выражение исчезало с его лица. В остальное время он был похож на человека, действующего автоматически, в состоянии летаргического сна, хотя все действия его были разумны и логичны.

Историю «перевоплощения» Мишеньки знали не только его ближайшие друзья, но — в общих чертах — и всё население лагпункта, не только интеллигенция, но и рабочие, и даже урки. И — удивительно! — все относились к нему с большой симпатией (даже, воспитанные коммунистической системой, безбожники!). «Наш египтянин» — никогда не звучало насмешкой, или «прозвищем» — ну, может быть, как фамилия.

«— Вы не видали Мишеньку-египтянина? Куда же он подевался?»

Единственным утешением Мишеньки Потапова оставалась возможность и тут, в Пиндушах, рисовать. Товарищи по КБ усердно собирали для него кусочки картона; через расконвоированных бытовиков доставали кисточки и краски.

Когда Мишенька, отыскав укромное местечко за бараком, или уединенную полянку на островке, присев на пенек или просто на зеленую кочку, начинал рисовать, он совершенно отключался от окружающего мира; он словно переносился в ту далёкую давно прожитую жизнь; он видел её, — эти дикие равнины, выжженную солнцем землю, каменные сооружения, которые он сразу «узнавал»… Удивительные города, роскошные дворцы и храмы, людей в небывалых стильных одеждах… Он ВИДЕЛ, — и рисовал то, что ВИДЕЛ.

Вот почему пейзажи и пирамиды древнего Египта на его рисунках утрачивали стиль «интерпретации» или «воскрешения», но воспринимались, как реальные, земные пейзажи. Те, кто видел эти картины, чувствовали себя современниками; — видели их, как видели их современники, как видел их Миша Потапов. Это чувство необыкновенной реальности его живописи, в будущем, не раз отмечали крупные специалисты, видевшие работы Потапова, но об этом я расскажу потом.

Лица со странными, «не нашими'» чертами, оживали под его кистью, словно бы он рисовал их с натуры. На самом же деле, он, обладая феноменальной памятью, использовал своё внутреннее зрение и воспоминания о древних — дошедших до нас остатках скульптур, о посмертных масках, о росписях фризов и фресок — о том, что сейчас хранится в богатейших коллекциях музеев мира. Он помнил фотографии из музейных каталогов, помнил уникальные фотографии, воспроизведенные в трудах крупных ученых-египтологов. Беря их за основу он оживлял их силой своего таланта и помещал в перспективу природы и культуры того древнего Египта, память о котором жила в его душе.

Уже тогда, к 30 своим годам Миша Потапов и сам был серьезным, знающим египтологом, имевшим обширную переписку с египтологами-профессионалами. К тому времени уже был заложен и фундамент его собственной египтологической библиотеки, в которой имелись фолианты с дарственными надписями авторов. Всё это было конфисковано при обыске; так и сгинуло в подвалах НКВД. Но многое осталось в его памяти.

Рисунки его имели большое сходство со всем этим историческим материалом, и в то же время, повторяю, — были настолько живы, естественны и натуральны, что невольно казалось, — вот сейчас шевельнется эта головка и живые глаза встретятся с твоими…