И время ответит…

Мы уже с мольбой и отчаянием смотрим на эти тяжелые, бесстрастные, железом окованные ворота: — Сезам, Сезам, откройся! Нет, не отворяется, наш Сезам, и мы стоим…

Наиболее энергичные, крепкие и жизнеспособные еще, стараются шутить, подбодрить товарищей. Кто-то что-то рассказывает, образуются группки из знакомых по пересылкам, знакомятся вновь. Мы стоим вперемешку, мужчины, женщины просто толпой, и конвой наш давно уже не заботится о том, чтобы мы «разобрались по четыре». Им самим, наверное, тошно, и жрать хочется не меньше нашего.

А тюрьма заупрямилась — не принимает, да и все! А почему? Да кто его знает, почему!

…И вот тут происходит то, что трудно объяснить случайным совпадением.

— Товарыщи граждани, кто хцет… хочет… Я бенде… я можу гадать по ренчке… По руке видеть..

Худой, заросший, в оборванном бушлате, в громадных бутсах, облепленных комьями грязи, он говорит на ломанном русском языке (как выяснилось позже, это поляк, пригнанный из освобожденной Варшавы, — по мнению освободителей, — подозрительный, «социально опасный элемент»!).

Кто-то протягивает руку: — А ну, браток, — глянь, скоро ли нас запустят в эту проклятую тюрягу и дадут пожрать?!

Кругом смеются, а поляк укоризненно качает головой:

— Нет, нет… Смех — то не надо… Я — хиромант, это моя профессия…

Хорошенькая и кокетливая армяночка, Сонечка Аванесова тотчас протягивает руку, сверкнув своими бархатными глазками:

— Ах, если вы настоящий хиромант?.. Пожалуйста, прошу вас!

Хиромант долго всматривается в ее удлиненную изящную, хотя и загрубевшую от работы ладонь. Что-то вполголоса начинает говорить. Мы, заинтригованные, любопытным кольцом плотно окружаем их двоих. — Но улавливаем, к нашей досаде, только отдельные слова, да еще искаженные произношением. Зато щеки Сонечки вспыхивают и алеют, как маков цвет: — Да, да… Так!.. — кивает она. Очевидно, речь идет о прошлом, и хиромант «попадает в точку».

— Ну, а потом?.. Что будет потом?.. — волнуется и трепещет Сонечка.

— Потом… Потом… Пшистко бонде бардзо… лепо… хорошо… очен хорошо!

Ну, хто еще желае?.. Хиромант обводит нас взглядом и почему-то останавливает свой взгляд на мне. — Дай мнэ твой ренчка — говорит он, и я, как в гипнозе, покорно подставляю свою ладонь.

— Погромче говори! — Просят те, что оказались за кругом, и сжимают нас ещё теснее.

Хиромант всматривается в мою ладонь и тоже обещает мне что всё будет «бардзо лепо», потом показывает мне на какую-то линию на моей ладони и говорит громко и убеждённо, глядя мне прямо в глаза: — Паненка еще пересече океан…

Кольцо любопытных покатывается с хохоту: — вот это — да!! Ай, да хиромант!

— А я?!..

— А я?!!

— А я не пересеку? — со всех сторон к хироманту тянутся ладони. Он укоризненно качает головой! — Я не есть шарлатан. Я — хиромант… Это большая наука…

В это время как раз раздаётся команда:

— А ну, по четыре разберись!

Испуганный хиромант бросается искать свой «сидор», оставленный где-то в конце колонны. Мы, обрадованные, спешим разобраться по четыре — ну вот сейчас они гостеприимно распахнутся, двери обетованного нашего Сезама!

Но нет. Тревога оказывается ложной. Просто конвой решил навести «порядок». Двери не отворяются…

…Так под стенами тюрьмы простояли мы до вечера, то подсыхая, то снова намокая под дождем; то присаживаясь на мокрую землю, то прыгая с ноги на ногу чтобы согреться.

Хиромант больше к нам не подходил — верно обиделся (и поделом нам!). Но скажите, как было не засмеяться там, у стен сибирской тюрьмы, людям, следующим В БЕССРОЧНУЮ ПОЖИЗНЕННУЮ ссылку — Паненка еще пересечет океан!

Не поверила такому предсказанию и сама «паненка»… И было это в том далеком 1949-м, когда еще «железный занавес» не приоткрыл ни одного своего краешка… «Паненка пересечет океан!.».

Не знаю, увидел ли он на моей руке этот таинственный, одному ему понятный знак?..

Но я пишу эти строки в своей Бостонской квартире в штате Массачусетс.

Красноярская пересылка

…К вечеру нас все же в тюрьму впустили и, конечно, в баню. Только она была уже холодная к нашему огорчению, и вода чуть тепленькая. Ужина и пайки нам так и не дали. Как объяснил нам корпусной, мы еще не значились в списочном составе тюрьмы, и паек на нас выписан не был. Но это нас уже особенно и не огорчило — есть как-то перехотелось, и мы жаждали одного — растянуться на сухих досках, пусть без подушки и матраса — в пересылках не положено, — только растянуться на подсушенной в вошебойке одежде и заснуть благодатным мертвым сном без сновидений.

Здесь — в Красноярской пересылке — нам предстояло ждать, пока вскроется Енисей, пойдут пароходы, и нас отправят куда-то далеко на север, осваивать сибирскую тайгу.

…Благословенная Красноярская пересылка! Не идущая ни в какое сравнение ни с одной другой. В ней мы здорово отдохнули и пришли в себя. Мы провели там почти два месяца…