И время ответит…

Он не умер, не заболел, и даже поправился очень скоро, но хрустел даже тогда, когда уже ходил по палате. Вся палата, включая самого больного, хохотала, но мне было не до смеха… Не знаю, насколько это было опасно, и сказали ли об этом Андриевскому, доложили ли Неймарку? Думаю, что нет, иначе быть бы мне «списанной» в зону.

Другой случай, после которого резко изменилось ко мне отношение Варвары Сергеевны, был более серьёзным.

В одной из отдельных палат лежал у нас вольнонаёмный больной. Был он старик, хотя и не глубокий — отец кого-то из лагерной администрации. У него был рак желудка. Доставили его поздно и лапоратомия показала, что оперировать нет ни смысла, ни возможности. Он лежал после лапоратомии и считали, что может ещё протянуть месяц-другой. На днях его должны были перевести в «вольнонаёмный» корпус.

Старик был славный, приветливый, и мы его жалели и старались ему помочь чем могли.

На ночь старику назначили инъекции атропина. Атропин, как и все «venenum» (сильнодейсвующие), хранился в шкафике под замком, ключ от которого был у старшей сестры.

С вечера Варвара Сергеевна выдавала строго по назначению ампулы с морфием, пантопоном, атропином и прочими «сильно-действующими». Но иногда в аптеке этих препаратов в ампулах не было, и тогда наша аптека готовила их сама — стерилизовала пузырьки и отпускала в них в отделения по 10–20 граммов. Так было и в этот раз — раствор атропина был в пузырьке. Его мне оставила на ночь Варвара Сергеевна, строго велев не использовать больше одного кубика. Хотя я и сама к тому времени хорошо понимала, как осторожно надо обращаться с «venenum».

Часов в 10 вечера я закипятила шприц, набрала кубик атропина и сделала нашему старичку укол. — Ну, а теперь спать! Спокойной ночи, дедушка.

Не прошло и получаса, как меня позвал санитар: — Идите, сестра, скорее!

Бегу в палату, и сердце у меня падает: бедный старик стоит на полу на четвереньках, бормочет что-то невнятное, потом ползёт по кругу, и шея его как-то странно изгибается на сторону, как у пристяжной в тройке!

Мы с санитаром подхватываем его, втаскиваем его на кровать. — Дедушка, что с вами? — Он ничего не отвечает, его начинает рвать…

…Тут я бегу в дежурку, хватаю пузырек с атропином: — Боже мой! Что же я ввела ему?.. На этикетке стоит «Атропин 0,1 %».

Так и есть!..0,1 %!.. Но это же глазнойатропин! Тот, что вводится под кожу — 0,01 % — в десятьраз слабее. Это же получается всё равно, как если бы я закатила ему десять кубиков атропина!..

Сломя голову я понеслась вниз по лестнице в кабинку Варвары Сергеевны — слава Богу, что она здесь неподалёку!

Мы обложили старика грелками, раз за разом вводили кофеин и камфару. Глаз с него не спускали ни на минуту.

…Старик пришел в сознание. Пульс постепенно вернулся в норму…

Звать дежурного врача или нет?.. Говорить, или нет?.. Конечно, я тоже была виновата: сестра обязанасмотреть во всех случаях — чтоона набирает в шприц. Но Варвара Сергеевна??.. Ведь это она вынула из шкафчика с «venenum» атропин и оставила для подкожной инъекции. Наша безупречная, всезнающая безукоризненная хозяйка отделения — старшая сестра В. С. Ахматова…

Говорить дежурному врачу, или нет?.. Первый раз я видела её в смятении, с растерянно бегающими глазами, с красными пятнами на щеках, потерявшую всю важность, выправку и осанку.

Мы решили подождать ещё немного. Если обойдётся — не говорить. Ведь мы приняли все меры. Раз десять поднималась Варвара Сергеевна наверх, а я сидела у старика до утра. Дежурный врач на обходе зашёл к старику. Тот спокойно спал… Мы никому не сказали…

Привычное чувство голода…

Конечно, все мы, и больные, и медперсонал, жили голодновато. Это не был настоящий голод — но было постоянное недоедание, постоянное «чувство голода». До «куриной слепоты», как это было на лесоповале, было далеко. Этому способствовала, прежде всего, пятисотграммовая пайка хлеба.

Ах, эта пайка!.. В день дежурства мы брали её с собой в отделение, и прятали в дежурке, давая себе «зарок» — до обеда к ней не прикасаться. Утренний завтрак — жидкую кашицу — мы съедали без хлеба. Но часов в 11–12 до того нестерпимо начинало хотеться есть, что при всяком удобном случае, когда в дежурке никого не было, от заветной пайки отщипывался кусочек — малюсенький. Удержаться не было силы — отламывался уголок, потом другой, затем корочка…

Кончалось всегда одним и тем же — к обеду от пайки не оставалось ничего, или крошечный огрызок…

Обедали мы в столовой рядом с кухней. Разнообразием меню не отличалось: суп-баланда, тот же, что и у больных, и тот же черпак — ни ложкой больше. На второе у больных всё-таки бывали какие-то запеканки, какие-то пирожки, хоть и микроскопические! У нас — кусочек солёной горбуши, который можно было проглотить одним махом, не жуя. За ужином такая же размазня, как и на завтрак. Не жирно, но всё же — 500 граммов хлеба и регулярный приварок — жить можно. Особенно при круглосуточных дежурствах.