И возвращу тебя…

Рашид повернул голову и уставился в тусклый огонь прищуренных Колиных глаз. Ему стало страшно. Вот уже несколько лет он слышал рассказы о необъяснимых убийствах сутенеров и торговцев шлюхами по всей Европе. Их находили замученными, с выражением ужаса, застывшим в выпученных от боли глазах, с отрезанными гениталиями во рту. Даже видавшие виды полицейские следователи покачивали головой — потрясенно, хотя и с некоторым оттенком удовлетворения. Сутенеров не любит никто — такая профессия. Но одно дело — не любить и совсем другое — истязать до смерти. В конце концов, разве они не имели право на защиту, как любые другие граждане? Но защиты не было: неизвестный убийца наносил свои удары безнаказанно — в Гамбурге и Будапеште, в Париже и Дюссельдорфе, в Стамбуле и на Балканах. С Балкан-то, вроде бы, все и началось. С Балкан… погоди-погоди… Рашид старался отогнать от себя страшную догадку, но та упрямо возвращалась, наполняя всю его душу ноющей неимоверной тоской.

— Что, рюхнул наконец? — белобрысый раздвинул уголки рта в нехорошей улыбке. — Ну и как? Боишься? Вот и славно. Бойся, бойся. Она ведь тоже боялась, правда? Что ты мне тогда в аэропорту сказал, помнишь? Нет? «Ищи себе другую дырку,» — вот что. Вот я сейчас и поищу. В тебе можно много дырок сделать, в таких местах, что и не представишь. Так что бойся, гад…

Рашид закрыл глаза. Честно говоря, жаловаться на несправедливость не приходилось. Ведь долги прощать нельзя. Боль началась почти сразу, ужасная, пульсирующая, удваивающая саму себя из-за невозможности вырваться наружу облегчающим криком. В измученном сознании, налезая друг на друга, как новорожденные щенки, суетились беспорядочные картинки и образы: Волга, материнский передник, дебелое вымя Паучихи, улыбающийся Ави, перемазанный кровью с грязью пополам живот мертвой армянской школьницы, Жанна-сисястая, ублюдок со школьным ранцем. Он потерял рассудок намного раньше, чем умер.

Глава 4

Гамаль зевнул и заерзал, устраиваясь поудобнее на выцветших старых подушках. Солнце стояло высоко, едва перевалив за полдень. Раскаленный воздух струился над пустыней, размывая очертания немногочисленных деревьев, недоуменными зонтами торчащих тут и там посреди пекла. Август выдался жарким, каким и должен быть август в Негеве — не то, что предыдущие месяцы этого года. Конечно, лучше без жары, чем с жарой, но, с другой стороны, изменения климата — всегда плохо. Гамаль утвердительно покивал, словно желая материализовать этим движением свои нехитрые и неспешные умозаключения. Мысли плавали в голове, как пустынные миражи, такие же зыбкие и желеобразные. Ветра не было вовсе; впрочем, вполне хватало легкого сквознячка, который время от времени нехотя поднимался с пыльных циновок и принимался лениво расхаживать под тентом.

Вскипел алюминиевый чайник; Гамаль, кряхтя, наклонился, прикрутил газ и налил себе стаканчик черного приторно-сладкого чая. Чай обжигал, и это служило лишним напоминанием о том, что нелепо жаловаться на жару в ситуации, когда мир полон намного более горячими предметами и явлениями. Он отхлебнул, откинулся на подушки и прикрыл глаза. По его расчетам, Берл должен был приехать где-то через полчаса, максимум — через час. Сколько же лет они не виделись? Гамаль наморщил лоб и зашевелил губами… нет, трудно сказать. В первые годы после Ливана Берл еще заезжал, особенно по ранней весне, когда в Негеве начиналось цветение. А потом как-то перестал, разве что позванивал изредка. Что ж… Гамаль не обижался. Людей держат вместе две вещи: семья и общее дело. А когда нету ни того, ни другого, то и говорить не о чем.

Зато момент их знакомства Гамаль помнил во всех деталях. Как такое забудешь? Последние недели в армейском лагере для новобранцев остаются в памяти на всю жизнь. Бедуины идут в ЦАХАЛ добровольцами, поэтому вылетать с курса подготовки по причине физической или моральной слабости считается непоправимым ударом по личной мужской чести. Лучше сдохнуть от перенапряжения, чем возвращаться домой к насмешкам чужих и косым взглядам своих. Ладно бы только самого себя позорит такой человек, а то ведь еще и на все племя пятно ложится. Гамаль никогда не слыл нытиком. Сначала шло тяжеловато, но потом втянулся. Приезжая на побывки домой, щеголял армейским сленгом, формой и видавшим виды автоматом за спиной. Старики смотрели уважительно; старшие братья посмеивались:

— Погоди, погоди… похороны окурка уже проходил? Нет?.. ну тогда и гордиться пока нечем.

— Похороны окурка? — удивлялся Гамаль. — Что это?

— Увидишь… — братья отщелкивали в сторону свои собственные окурки и многозначительно щурились на широкую негевскую ночь.