И возьми мою боль

— Больше я ничего не помню, — невесело закончил старик. — Потом мне рассказывали, что я закричал и бросился в море. До сих пор не понимаю, как я могу всего этого не помнить. Наверно, я пытался доплыть до катера, помочь кому-нибудь из оставшихся в живых. Но катер был маленький, а бомба большая. И, кроме двух моряков, никто не спасся. Никто. А меня самого с трудом спасли. И с тех пор я знаю, что такое ад. Но он начинается не тогда, когда на твоих глазах бомба попадает в катер с твоими детьми. А ты стоишь и смотришь. И не тогда, когда ты прыгаешь в море и кричишь от боли. Он наступает, когда ты живешь после них больше пятидесяти лет и помнишь о них каждый день. И каждый день видишь, как бомба летит на этот катер. Я знаю, что такое «вечность боли». И если на небесах на самом деле есть ад, то это очень страшно. Они погибли все. И Сарра, и ребятишки. А я с тех пор остался один.

Ирада вдохнула, словно хотела что-то сказать, захлебнулась и вдруг разревелась, опустив голову на руки. Старик тяжело поднял руку и погладил ее по волосам.

— Я понимаю, — сказал он, — это очень больно, когда теряешь близкого человека. Очень больно и страшно.

Она продолжала плакать. История семьи старика ювелира потрясла ее, словно она сама внезапно увидела, как катер отходит от причала, как улыбается женщина, как смеются дети. И как, заслоняя солнце, на них летит бомба.

— С тех пор я не люблю солнечные дни, — задумчиво сказал старик, — и не могу слышать немецкую речь. Это, наверно, странно, как ты считаешь?

— Нет, — всхлипнула она, — не странно.

— Странно, что я вообще рассказываю тебе эту историю, — словно размышляя вслух, сказал старик, — странно, что вообще сейчас вспомнил эту бомбежку. Это моя боль, и она живет во мне уже много лет. И не было ни одной ночи, ни одного дня, ни одного мгновения, когда бы я не помнил мою Сарру и моих детей. Это моя боль, — он снова замолчал и сказал, — в сущности, все это странно. Ведь ты не можешь облегчить мою боль, а я це могу облегчить твою. Но когда рассказываешь, когда пытаешься рассказать о своей боли, становится чуточку легче. Ты не можешь взять мою боль, а я не могу взять твою. Но мы можем понять друг друга, а это уже совсем неплохо.

Он тяжело вздохнул. Потом убрал руку с ее головы.

— Ты, наверно, мусульманка, а я еврей. Старый верующий еврей, который ест свою мацу и соблюдает субботы. Но именно поэтому я рассказал тебе свою историю, девочка, чтобы ты поняла — в жизни бывает всякое. Важно не сломаться, важно не поддаваться обстоятельствам. И тогда ты сможешь изменить обстоятельства, которые складываются против тебя.

— Я поняла, — она уже перестала плакать, слезы высохли.

— Ну вот и отлично. Пойдем смотреть телевизор, — предложил старик. — У меня, правда, старый телевизор, но он неплохо показывает. Когда я хочу его смотреть. А в последние годы у меня почему-то редко бывает такое настроение.

Они прошли в комнату. Старик подошел к телефону. Поднял трубку, набрал номер.

— Алло, — сказал он, — это говорит Наум Киршбаум. — Я хотел бы с вами встретиться. Да, если можно, завтра утром. У меня к вам важное дело. Спасибо, я приеду ровно в девять часов утра.

Он положил трубку, задумчиво посмотрел на девушку.

— Сейчас ты пойдешь спать, а утром я поеду к своему другу. Он поможет тебе с паспортом. Если у тебя появится международный паспорт, ты сможешь выехать в Германию и получить там свои деньги. Раз ты знаешь код, значит, они положены на предъявителя и тебе выдадут любую сумму. А если даже не выдадут, то я готов отправиться с тобой и помочь тебе с получением денег.

Она кивнула.

— Как ты думаешь? — продолжал старик. — Если я попрошу оплатить мои расходы и выплатить мне пять процентов с твоей суммы, это будет справедливо?

Она улыбнулась сквозь слезы, снова кивая головой.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал старик, — в этом мире все должно иметь цену. И все должно оплачиваться. Когда человек получает деньги за свой труд, это всегда вдохновляет.

— Можно я постираю свою майку, — смущаясь, спросила девушка, — и приму душ?

— Конечно, можно, — кивнул старик, — я дам тебе новую пижаму. У меня есть пижама, которую мне подарили и которую я еще ни разу не надевал. Ванная в той стороне.

Она благодарно улыбнулась и поспешила в ванную комнату. Он посмотрел на ее часы, которые она оставила на столике, и слегка шаркая, прошел на кухню.

Ирада плескалась долго, с удовольствием. Старик повесил пижаму на ручку двери.

Она вышла из ванной, с удовольствием ощущая себя чистой.

Телевизор они смотреть не стали. Он принес постельное белье, собираясь застелить огромный кожаный диван в столовой. Она решительно забрала у него простыню.

— Конечно, — вспомнил старик, — ты же восточная женщина, у вас не принято, чтобы мужчина этим занимался. Спокойной ночи, моя дорогая.