И вблизи и вдали

Помню, в середине шестидесятых годов, открыв для себя акварельную живопись ее жизнерадостных песен, как бы продолжившую недолговечный сказочный мир Грина, я решил обязательно с ней познакомиться. Жила она тогда в огромной коммунальной квартире в большом доме, выходившем окнами на железную дорогу и Ваганьково кладбище, на углу Беговой улицы и Хорошевки. Нищета и неустройство ее быта, несоответствие реалий суровой жизни с добрым и безгранично-щедрым миром ее счастливых героев поразили меня. Каким же талантом, и поэтическим, и душевным, надо было обладать, чтобы, упорно не замечая убожества несчастного нашего существования, выстроить в черно-белых московских сумерках, наполненных железным лязгом поездов белорусского направления и сизой бензиновой гарью от самосвалов, громыхающих по Хорошевскому шоссе, этот многоцветный мир, пахнущий океанской солью и диковинными цветами!

Именно от запаха цветов, струящегося снаружи через открытые иллюминаторы, я проснулся рано утром, когда судно медленно втягивалось в бухту порта Хоббарт на острове Тасмания. Нигде и никогда более не видел я такой первозданной природы, эндемичного, как у Конан-Дойля, мира и счастливых людей, совершенно непричастных к нашим европейским проблемам, не говоря уже, конечно, о российских.

Не меньшее впечатление оставила и Новая Зеландия, небольшая и чистенькая "овечья" страна, благословенные задворки беспокойного мира. Помню, как сокрушалась приехавшая на судно молоденькая жена нашего пресс-атташе: "Я думала, Володя меня действительно за границу везет. А здесь такая скукота - прямо как у нас. Одно название, что Новая Зеландия". В Веллингтоне я неожиданно встретился с собственной песней, правда, уже переведенной на английский язык и записанной на пластинку в исполнении джазового трио "Сансет ин Кенада".

Местные корреспонденты, побывавшие на "Менделееве", сокрушенно писали, что, судя по всему, в России плохо с белой мукой, так как русские на борту вынуждены питаться черным хлебом. Одновременно представители советского посольства бережно грузили в свои "холдены" и "форды" буханки "черняшки", чтобы потом порадовать своих домочадцев…

В том же семьдесят четвертом году, в 12 рейсе "Дмитрия Менделеева", я впервые попал в Токио, один из крупнейших городов мира, поразивший нас своей принадлежностью уже пожалуй не к двадцатому, а двадцать первому веку. Я долго вспоминал, где я уже видел этот гигантский мегаполис, рассчитанный не столько на людей, сколько на автомобили, и вдруг узнал его. Видел я его в фильме Андрея Тарковского "Солярис", снятом по фантастической повести Станислава Лема, где изображается город будущего.

В семьдесят шестом году, уже в 16 рейсе "Дмитрия Менделеева", снова заходившего и в Австралию, и в Новую Зеландию, мне посчастливилось попасть на острова Тасманова моря Норфолк и Лорд-Хау, а также Антарктические острова Кемпбелл и Маккуори. На острове Маккуори, где живут пингвины и морские слоны, нам не повезло. У самого берега, не защищенного от открытой океанской волны, неожиданно перевернулась резиновая лодка, доставлявшая нас на берег (мотобот не мог подойти к береговым камням вплотную), и мы оказались в воде. С непостижимой скоростью, вскочив на ноги, мы побежали от следующего океанского вала. Бодрость наша подстегивалась тем, что температура воды у берега была около девяти градусов. На берегу нам на помощь пришли австралийские полярники, приложившие все усилия, чтобы не дать простудиться. В ответ на их заботы мы пригласили их на судно. Оттуда они уехали уже далеко заполночь, размахивая подаренным им красным флагом и сильно рискуя не отыскать в темноте свой родной остров.

Случались в этом рейсе истории и менее веселые. На острове Норфолк неожиданно погиб во время прибрежного купания тридцатилетний моторист Юрий Пересторонин. Мне впервые пришлось наблюдать мрачный и торжественный погребальный обряд морских похорон.