И.В.С.

Дали скататься в Курск для обсуждения проекта мирного договора с Радой, а дальше — пошел отсчет времени.

— Иосиф, а когда мы отправляемся?

Ну вот, Наденьку я разместил, уже освоилась, вопросы пошли.

— Через час. Должен Петерс подойти, разберемся с установкой связи, обсудим марщрут, погрузим отряд и двинемся потихоньку. Прошу вас не покидать вагон, еще надышитесь свежим воздухом, у нас будут частые остановки.

— А…?

— Извините, я должен еще кое-что обдумать. Попозже.

К концу мая Ленин понял: толку от нашей армии нет, одно беспокойство, что сбесится с голодухи и повернет штыки не туда, куда надо. Поэтому, в очередных своих Тезисах, он предложил изменить для нее задачу — девяносто процентов личного состава бросить на изымание хлеба, объявив это новой войной на летние месяцы и переименовав военный комиссариат в военно-продовольственный. Мобилизовать девятнадцатилетних, выделить из прочих здоровые части и бросить их на ведение систематических военных действий по завоеванию, отвоеванию, сбору и свозу хлеба и топлива, введя расстрел за недисциплину!

Через два дня, на очередном заседании Совнаркома, Ильич поинтересовался у Цурюпы о ходе его согласований с Троцким по указанному вопросу и предложил отправить на Кубань надзирать за процессом Шляпникова, наркома труда. Все-таки, если долго стучать по ушам, то какой-то эффект есть. Звон, например.

— Сталин согласен ехать на Северный Кавказ. Посылайте его. Он знает местные условия. С ним и Шляпникову будет хорошо.

За что люблю Цюрупу? А не знаю, за что.

На другой день состоялось специальное постановление о новом моем назначении. А Цюрупа остался в Москве, падать в голодный обморок, читал что-то такое в детстве об этом несгибаемом большевике. Не знаю, при мне не падал, не с чего.

Три дня у меня ушло на подчистку дел, изготовление мандата, сбор последней информации о текущем положении на фронтах, выбор маршрута и передачу вожжей для управления в мое отсутствие редакцией "Правды", а Пестковскому — Наркомнацем. Надеюсь справиться за месяц, но, для надежности, надо рассчитывать на три.

Здесь и пришло время поставить коллектив подчиненных в известность о моем новом назначении. И Надя заявила протест. Не останется, поедет со мной! Там мне придется издавать приказы, а где я машинистку найду? И верно, где? Будущий Сталинград город маленький, вдруг там вообще машинисток нет, все от руки пишут.

Отмахнулся, даже спорить не стал, поулыбался — пусть успокоится. Вот еще, взял на свою голову… Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

Владимир Ильич — человек с юмором. Отличается от прочих ленинским прищуром и помнит добро. Отправляет меня в прифронтовую зону одного, вооруженного мандатом. Ладно — конвой не дает, бронепоездом не снабжает. Не Троцкий… Не девочка, не пропаду. Но там, окромя белогвардейцев и прочих лютых, пострашней зверь есть! Местный чиновник! Хорош я буду, явившись без свиты, грозно размахивая бумажкой о полномочиях. А — порвать эту бумажку и нет человека. Не доехал, время лихое, бывает. А вот с машинисткой, да и, пожалуй, с секретарем! — такого так просто не возьмешь, из приемной не выпнешь. Мы с тобой одной крови!

Взял я обоих. Приказал собираться.

— Иосиф Виссарионович. Надя спрашивает, а мы когда обедать будем? После отхода поезда или сейчас?

У-фф! Утром же, перед выездом, ели суп с воблой и пайковым хлебом! Честно разделил свою наркомовскую пайку на троих! Растущие организмы!

— Завтра, Федор, все завтра. Сейчас у меня много работы. Завтра остановимся на каком-нибудь полустанке, там и пообедаем. Сами поешьте, без меня, если у вас что-то есть.

— Ты меня понял, Камо? В глаза смотреть! Подумай, если понял. В глаза мне! Сколько их у тебя еще осталось? В глаза.

— Четырнадцать…

— Ты их сейчас всех сюда вызовешь. На беседу, по одному… и всех! Зарежешь! Тихо. И не дай тебе… Здесь не Моабит. Давай!

Тер-Петросян тяжело, опираясь на стену, поднялся, слепо вышагнул в тамбур и, оглянувшись на меня, негромко произнес в темноту вагонных дверей:

— По одному, в очередь, заходите… Каждый через минуту. Все. Будем говорить.

Тихо скользнул назад, встал за углом у дверного проема. Дальше, в течении четверти часа, я только наблюдал. Пару раз мне казалось, что — все, он не выдержит. Не дорежет, подаст знак, даст вскрикнуть, уронит. Но меня не отпускало. Все было как со стороны. Чернота ночи, мелькающие силуэты. Тишина, Камо и груда тел, растущая между нами. И только фонарь у входа над станцией, раскачиваясь, иногда кидал лунный блик на стекло вагонного окна. Когда последний из них поднялся в вагон, мы с Камо продолжили наше дело. Так надо. Он уже не человек.