И.В.С.

Может, все-таки, стрелять начнем — или мне митинг провести? Кто там поговорить хотел? Меня и отсюда будет слышно. Почему-то совсем не волнуюсь. Нет ощущения необратимости ситуации, страха смерти, краха всех надежд и усилий последних недель. Ничего мне не будет. Не здесь и не сейчас. Слишком глупо, так не бывает. С утра заехал на Путиловский, поговорить с рабочими. Просто поговорить, без митинга. Настроения послушал. График у меня теперь свободный, сам выбираю, на чем сосредоточиться. Можно "таланты" начинать проявлять, не оглядываясь на реноме предшественника. Что-то такое я делаю, что Ильич перестал меня контролировать, держать за боевика, надеяться лишь постольку-поскольку. Но — только он. Личного авторитета, по-прежнему, нет, мои отношения с ЦК строятся только на базе ленинского окрика. Массам я неизвестен, оратор плохой, журналист посредственный. В иных талантах общественное мнение мне отказало, но Ильич доверяет и с этим всем приходится считаться. Хотелось бы обороной заняться, готовится к последствиям декрета о мире. Привычнее, что ли? И международными делами, чтобы страну не растащили. А газетными? А внутренней политикой? А экономика разваливается, скоро жрать будет нечего? А та же чека, милиция, борьба с бандитами? Кровью страну зальют.

Первым декретом, принятым нашим Совнаркомом после его утверждения съездом, был декрет об отмене смертной казни. Страна задыхается под валом преступности, на железных дорогах грабят, в городах грабят, ну и убивают, само собой. И это началось не сейчас, в октябре, а продолжается уже с лета. И тут — нате вам! Грабьте и убивайте без страха за свою драгоценную бандитскую жизнь! В этот раз даже не просвещенные Европы — мы сами себя высекли! Захотелось моим товарищам по кабинету реабилитироваться перед обманутыми ими на съезде товарищами по революционной борьбе. Вспомнили, как вместе от страха тряслись, расшатывая ненавистный режим тюрьмы народов. Я понимаю, ловить преступников и судить их уже, по сути, некому, все политикой занимаются, но — вот так разрешить терзать свой народ? Эти, в девяностые, — те, все же, не бесплатно. Вступить во что-то экономическое хотели, а их туда, со смертной казнью в законодательстве, не пускали. Там понятно — за деньги мать родную… А мои коллеги — идиотствующие слюнтяи, прекраснодушными фразами прикрывающие хорошую мину при плохой игре. Мы, большевики, и без вас делаем то, что собирались сделать вместе. Красивый жест.

Но обиженным революционерам и контрреволюционерам на это все — тьфу! Сразу после свержения Временного правительства и скандала на съезде все грязное белье было вывернуто в утренних выпусках газет. Нас обвиняли во всех грехах (справедливо), но уже на второй день это стало напоминать призывы к свержению новой власти. Проблемы, которые создали нам Керенский, Духонин, Краснов и комитет в Питере грозили превратиться в нечто совсем неконтролируемое в масштабах страны. А мои интеллигентствующие коллеги лишь виновато вздыхали и жаждали во всем спокойно объясниться с оппонентами в прессе. Здесь впервые я смог найти общий язык и понимание с Ильичом. Постановление СНК о запрещении выхода "всех газет, закрытых Военно-Революционным Комитетом" было нашим общим ответом тем, кто ввергал страну в гражданскую войну ради удовлетворения личных амбиций. То, что Ленин власть не отдаст — я понял в первый же день переворота. Больше в подполье он не вернется. И я должен искать способы делать дело, двигаться к своей цели, находясь рядом с ним.

В те же дни я воочию наблюдал поведенческие реакции стада, называемого ЦК большевиков, ленинским набором, пламенными революционерами, в предверии надвигающегося краха. Вне сомнения, прочие деятели верхушки всех этих революционных и контрреволюционных партий мало чем от них отличаются. Судьба раскидала их по разные стороны баррикад, но кровь, то, что выдвинуло их из среды народа в самый центр урагана революций, у них одна. Ленин, используя оружие, которым он владел лучше всего, вручил власть в стране своим послушным приверженцам, скованным, как он считал, железной партийной дисциплиной, проверенным и закаленным годами работы в подполье единомышленникам. Так он надеялся получить необъятную власть над склонившейся страной. Именно они, как послушные механизмы, со своим привычным давним партийным безволием, страхом и почтением перед вождем, должны были обеспечить ему единоличное правление всем и вся.

У рабов нет преданности. Фанатики идеи те же рабы.