И в пепел обращен

Отец ее бросился следом. Вот Ханна скрылась в застилавшем глаза дыму, но в следующий же миг снизу донесся пронзительный крик, и устремившаяся назад дочь, споткнувшись, рухнула прямо на Фаринора. Подол ее рубашки занялся огнем. Падая, оба чувствительно ушиблись о доски ступеней. Фаринор без раздумий сбил пламя ладонями и волоком потащил хнычущую от боли Ханну наверх, к иллюзорной безопасности комнат второго этажа. Казалось, ноги Ханны совсем ослабли в коленях.

– Окно, – сказал его слуга. – Нужно попробовать выбраться через окно.

Будь дело обычной ночью, Фаринор объявил бы это сущим идиотизмом, но если единственная альтернатива – смерть…

– Но мы же не сможем слезть вниз.

Однако слуга уже лязгал оконными задвижками.

– Тогда взберемся на крышу. Если вы пойдете первым, я помогу вашей дочери.

Не раз расширявшийся за многие годы, верхний этаж выдавался наружу настолько, что нависал над улицей козырьком. Жадно хватая ртом свежий воздух, Фаринор с трудом протиснул в узкий оконный проем погрузневшее к старости тело и уцепился за карниз над головой. Пальцы соскользнули, отчего он едва не рухнул на мостовую, однако слуга вовремя поймал его ногу, подтолкнул хозяина наверх, и Фаринор благополучно поднялся на край крыши. За ним в окно полезла Ханна, до крови прокусившая губу, когда слуга крепко стиснул ее покрытые волдырями ноги.

– На помощь! – закричала она, едва обретя голос. – Пожар! Просыпайтесь, вставайте – пожар на Пудинг-лейн!

В окнах напротив замелькали фигуры соседей. Дом Фариноров был отнюдь не единственным в своем роде: верхние этажи многих домов превосходили границы отведенных под них наделов, так что до окон напротив, за стеклами коих на миг показались и тут же исчезли расплющенные носы, было рукой подать.

Тут Ханна неудержимо раскашлялась от боли и дыма, но к этому времени ее крик подхватил Фаринор. Потому-то именно Ханна первой увидела, как на край крыши, подтянувшись, влезает их слуга… но где же горничная?

– Она не пойдет, – пояснил слуга, дико, сурово взглянув на нее. – Слишком боится высоты. Я пробовал, но…

Свесившись с крыши, Ханна закричала в распахнутое окно, зовя горничную, но ответа не последовало.

Между тем, оставаться на месте было нельзя. Ступая с осторожностью, все трое пробрались вдоль карниза к соседским ставням, и Фаринор с воплем замолотил по ним каблуком. Внизу, на улице, начали появляться люди – по большей части в ночных рубахах, однако кое-кто успел и обуться, и натянуть штаны. Что от них требуется, все знали назубок.

Ставни с грохотом распахнулись, оцарапав голую икру Фаринора. Протянутые снизу руки подхватили его дочь и помогли ей спуститься в окно. За Ханной последовал сам пекарь, а за ним – их слуга. От стены меж домами веяло жаром, однако сюда огонь пока не добрался, да и кожаные ведра, дабы как следует облить водой бревна и штукатурку, уже были пущены в дело.

Сбежавшиеся со всей Пудинг-лейн на зов долга, прихожане церкви Святой Маргариты на Фиш-стрит передавали ведра из рук в руки, забрасывали пламя землей и навозом, заливали молоком из кадушек – тушили пожар всем, что подвернется под руку. В тот день, в день, отведенный Господом для отдыха, они вышли на битву, спасая от огня свои дома и жизни.

Часть первая. Надежды на властителей 1639–1642 гг.

«Подумайте же серьезно: ужель подобает началу народного счастья быть писаным кровавыми письменами?..»

Томас Уэнтворт, первый граф Страффорд, 12 мая 1641 г.

Королевская биржа, Лондон, 3 июня 1639 г.

Зной раннего лета раскалил сердце лондонской торговли, словно недра печи хлебопека, увлажняя нижние рубашки и полотняные воротники, приглушая голоса, отдававшиеся эхом от стен. На открытом дворе, среди голого камня, солнце, будто кузнечный молот, лупило по шляпам и беретам изящно одетых купцов, сошедшихся здесь по делам или ради обмена последними новостями. Некоторые нашли убежище под окаймлявшей двор галереей, тень коей сулила хоть какое-то облегчение.

Наверху, в крохотных тесных лавках, царила жуткая духота. Тщетно сэр Энтони Уэйр обмахивал мокрое от пота лицо листами бумаги – прошением, навязанным ему каким-то человеком снаружи. Прочесть его можно было и после: сейчас ему сыскалось иное, лучшее применение. Пальцы свободной руки оглаживали бока бутылочки кобальтового стекла. Лавочник по ту сторону стола просто-таки излучал ободрение. Те, кто оказывал предпочтение Королевской бирже, как правило, принадлежали к людям сортом повыше, но даже при сем обстоятельстве баронет и лондонский олдермен среди покупателей прибавил бы этому малому толику престижа.