И телом, и душой

Он, наверное, еще верил в то, что, если он спросит ее о том, правда ли это… то, что он увидел на этих фотографиях, она возмутится, закричит, обвинит его в ложных подозрениях! Он бы простил, он бы понял ее упреки и возгласы, он бы даже радовался им. Пусть кричит, сорвется, обидится, обвинит его в неверии и мнительности, но не покраснеет, не опустит взгляд, не уйдет от ответа. Это было бы красноречивым свидетельством того, что она виновата. И этой правды он вынести не мог. Она просто сводила его с ума.

Сжимая руль дрожащими пальцами и тяжело дыша, он весь день колесил по городу, помутившимися глазами вглядываясь в дождевую зябь проносившихся мимо улиц. А перед внутренним взором его разгоряченного сознания всегда одна и та же картинка, как застывший, ежесекундно прокручиваемый кадр старого кинофильма. Лена в объятьях Порошина.

Злость, ярость, отчаяние, бессилие… Ревность, жгучая и отравляющая его нутро ревность. И он вновь мчался навстречу дождю, ветру, сотням встречающихся ему пешеходов, скрывающимся от стихии октября.

И не знал, как успокоиться, как смириться, как забыть… как выбелить из сознания недавнее видение!?

Забросил работу. Марина названивала ему на мобильный, но он сбрасывал ее звонки. Петя пытался до него дозвониться, но Максим мысленно посылал друга к черту и лишь сильнее вдавливал педаль газа в пол.

Поехал к месту ее работу. Невольно как-то, необдуманно, интуитивно. Остановился на стоянке перед двухэтажным зданием, выстроенным из красного кирпича, с высокими резными окнами и черепичной крышей. Это была большая кондитерская, уютная, шикарно обставленная изнутри, лучшая из тех, что были в городе. Но Максим сомневался, что у Каверина было хоть что-то, не кричащее о наличии у него денег.

У него были десятки причин, по которым он мог бы пойти сейчас к жене. Хотя бы для того, чтобы отдать ей телефон, чтобы договориться о встрече сегодня после работы, или попросить пообедать вместе. Десятки причин и столько же возможностей сделать это.

Но он просто сидел, опершись на руль, и, тяжело дыша, смотрел через влажное стекло на деревянную дверь, которая в этот миг разделила его от Лены стеной отчуждения.

Пятнадцать минут, двадцать, полчаса… Стрелки неспешно и вяло ползут дальше.

Он так и не зашел внутрь.

Не попросил позвать Лену, чтобы поговорить с ней. Чтобы обвинить ее!

Черт, ведь он имеет на это право! Сейчас, в это самое мгновение, когда на соседнем сиденье лежат доказательства ее обмана и ее неверности, у него было право злиться, кричать, требовать у нее…

И вдруг… неожиданными отрывками их прошлых разговоров в памяти всплывали ее слова… Жесткие, грубые, сказанные назло ему, такие редкие от нее слова обвинения и откровенности…

Вспомнилось все. Девять лет ада, как картина кисти мастера.

И в центре всего этого хаоса мыслей и воспоминаний… Он. В объятьях другой женщины.

Бессильно прижался горячим лбом к рулю и закрыл глаза.

Идиот!.. Дурак!.. Ничтожество!..

У нее было намного больше поводов для ревности, чем у него. Девять лет ада, пять из которых он изменял ей с другими женщинами. Она не сказала ни слова, молчала. Терпела, верила… или делала вид, что верит. Единственное, что она так и не сделала — это не поговорила с ним. То, чего он ждал от нее больше всего. Она не сказала ему ни единого слова, когда он ждал от нее целого града кричащих обвинений и угроз. А сейчас… колесо судьбы, когда-то запущенное им, мгновенно повернулось в другую сторону, направив на него всю мощь своей ярости и беспощадности. Разбив вдребезги иллюзии о прочности и вере.

Но он не будет молчать, как молчала она. Не станет. Он разберется во всем. Поговорит с ней!

Но он так и не выбрался из машины. Даже тогда, когда в широком окне, захваченном в плен мелкими змейками дождя, мелькнула ее статная фигурка, облаченная в белый рабочий костюм. Он стоял так близко, что видел, как она улыбнулась кому-то, а потом растворилась в зеркальных бликах оконного стекла.

Сердце забилось в груди так громко и так сильно, что ему казалось, он задохнется от избытка биений.

Он приподнялся с сиденья, хотел открыть дверцу и помчаться к ней. Прижать к себе или застыть, глядя в изумленные карие глаза, и читать на ее лице признаки правды или лжи. Просто поговорить. Сейчас, в эту самую минуту. Обвинить? Увериться в своих подозрениях? Заклеймить позором?…

Но не осмелился. Побоялся.

Он был не меньше виноват в том, что произошло. Разве своими многочисленными изменами не давал ей повода? Разве сам не подвел ее к той черте, за которую она ступила, едва появилась возможность? Он отпустил ее всего на миг, краткий миг неизбежности… И она сделала роковой шаг. Оступилась?…

Черт побери! Он не имеет права обвинять ее. Не имеет права… Или же это право дает ему статус мужа?!

Он верил… черт побери, он все еще верил в то, что это обман зрения, и все, что он видел… ложь, ошибка, недоразумение… Что угодно, кроме правды!