...и Северным океаном

И уголь был на юге, и золото. Правда, золото добывали также неподалеку от Енисейска.

Красноярцев звал, манил дальний Север. Кого романтикой — таких во времена нэповского прагматизма поубавилось, — кого возможностью хорошо заработать. Не о шальных деньгах думали люди: безработица в городе то шла на убыль, то усиливалась. На Севере же ее не знали.

Там были нужны люди. Прижиться на Севере — это много значило в репутации человека. За такого и замуж шли безбоязно: ежели не стал там пьяницей, значит, мужик смелый, надежный, в семье работник и кормилец.

Дорога на Север из Красноярска была одна: Енисей. Густые, мощные голоса «Лены», «Ангары», а особенно «Кооператора», сулили плавания в края белых ночей, даже не белых, а солнечных, водную ширь, где с одного берега не видно другого, дорогие меха, добычливую охоту.

Мы, мальчишки, различали по свисткам каждое судно, благо было их не так много. Перекличка на Енисее хорошо была слышна в любом конце города: от извозчичьих пролеток какой же шум, одно шуршание колес по гальке немощеных улиц, поскрипывание рессор да цокот копыт. И плыли пароходные голоса над Красноярском, будя в мальчишеских сердцах неясную тревогу, обещая что-то необычное, приключения, похожие на описываемые в журналах «Вокруг света» и «Всемирный следопыт».

Мне с матерью и сестрой довелось приобщиться к речной жизни как раз на уходившей в северные плёсы «Лене». Правда, путешествие было недолгим. Нас взял в свою каюту помощник капитана «Лены» Сущихин.

На полу каюты лежала желтоватая шкура белого медведя, к стене были прибиты рога северного оленя, снимки морских пароходов и незнакомого мне города. А какие чудесные вещи на столике: пепельница из переливающейся перламутром раковины, бинокль, часы — наверное, особенные, морские.

В тот год на Енисее было наводнение из тех, что бывают раз в десятки лет. Плыли сорванные водой ворота, огромные деревья с торчащими во все стороны ветвями, на которых еще не успела пожухнуть листва.

Нас высадили в селе Атаманово, и «Лена» пошла дальше, а я, как рассказывала мать, неожиданно разревелся: жаль было покидать дивный пароходный мир ради привычных деревенских улиц и небольшой избы, снятой на лето.

Для хозяина каюты был тот рейс последним.

Опытный моряк утонул во время шторма в низовьях реки. Огромная волна накрыла, перевернула спущенную с «Лены» шлюпку, на руле которой сидел Сущихин. Его похоронили на мысу возле селения Воронцово.

В наш дом наведывались капитаны, друзья Сущихина. И сколько рассказов о жизни на Енисее наслушались мы!

Вглядываясь в давние годы, вижу приметы связей — нет, даже родства! — Красноярска с Севером. Северные разделы экспозиций музея были самыми интересными, возле них всегда толпились люди, разглядывающие жилище кочевников тундры, ловушки для песцов, рисунки и картины Дмитрия Иннокентьевича Каратанова, который немало скитался по северным землям.

У нас в школе он преподавал рисование. Уроженец юга края, художник позднее рассказывал мне, как неожиданно для себя почувствовал желание «побродить по северам». Впрочем, не совсем неожиданно. Ведь его земляк и наставник Василий Иванович Суриков, когда писал Ермака, ездил по Оби и Тоболу.

Каратанов трижды нанимался в научные экспедиции, побывал в самых забытых местах Туруханского края, дважды — в Нарыме. Биография художника, думается мне, тоже характеризует Красноярск как место, где люди самых разных профессий получали подорожную на Север.

Сколько себя помню, по весне в городе появлялись приезжие в походном снаряжении. Нанимали в экспедиции молодых, крепких. Изредка брали даже старших школьников. Завидовали мы таким отчаянно. Экспедиции спускались далеко вниз по Енисею с майскими, а то и июньскими рейсами: река освобождалась ото льда медленно, в Красноярске отцветала черемуха, в Туруханске радовались первой капели.

Проводы на Север рыбацкого каравана были событием для города. Люди съезжались издалека, жили на берегу Енисея кто в палатках, кто просто у костров. Набиралось несколько сот человек. Наконец, пароход подводил к берегу баржи, и рыбаки переходили в их трюмы со всем скарбом.

К отправлению каравана собирались толпы. Ведь среди рыбаков были и свои, городские. Когда-то еще они вернутся домой, да и все ли? Промысел в Енисейском заливе — дело опасное, случалось, гибли люди.

А возвращение каравана поздней осенью — ведь это же праздник! Берег заставлен ящиками с золотистой «копчушкой», пахнущей дымком мелкой сельдью. Тут и большие четвертные бутыли с янтарным рыбьим жиром, бочонки с икрой. Из-под полы торгуют песцовыми шкурами, в открытую — рогами северных оленей, а то и мамонтовой костью. Шум, гам, пиликание гармошек, песни, пляска — неизменная сибирская «подгорная» под забористые частушки. И, конечно, гульба в трактирах. Их было немало, последний закрыли в 1926 году, превратив в столовую «без подачи напитков».

В старых номерах газет проглядываю хронику. И среди главных новостей — Север. О нем обычно жирным шрифтом. Вот вам три заметки. Протяните-ка от них ниточку к ныне уже разменянным последним пятнадцати годам нашего столетия.