И прочая, и прочая, и прочая

Весь день даже в нашей тихой заводи, Новгороде, идут летучие собрания, главным образом среди железнодорожников. Члены новгородских революционных организаций разъясняют рабочим существо этого понятия: Совет рабочих депутатов. Попытка революционно-демократической интеллигенции собраться в помещении мужской или женской гимназии не удается: оба здания на замке и охраняются полицейскими патрулями. Поэтому собираются на квартире у кого-то из местных либералов. Квартира — «барская», с большим бальным залом.

Вечером зал этот битком набит людьми. Я сижу на подоконнике между Соней Морозовой и Нютой Никоновой, женой одного из политических, сосланных в Новгород. Нюта, очень молоденькая, по виду совсем девчушка, держит на руках завернутого в одеяльце грудного сынишку, Женечку.

— Нюта, — спрашиваю, — а не проснется он здесь, в таком шуме и гомоне?

— Ничего! — Нюта улыбается ясной улыбкой. — Он у нас — парень покладистый. Компанейский!

Доклад на тему «Что такое Совет рабочих депутатов?» делает товарищ Михаил, большевик, агитатор, приезжавший к нам из Петербурга, застрявший в Новгороде из-за железнодорожной забастовки.

Вопросов к докладчику, записок к нему — множество. В особенности со стороны местных юристов. Что такое Совет рабочий депутатов? Новая форма власти? Каковы ее полномочия, кем они установлены? Каковы ее правила и чем они гарантированы?

По мере возможности докладчик постарался ответить на вопросы.

— Да, сегодня Совет рабочих депутатов — понятие новое, доселе не известное. Но присмотритесь, вдумайтесь: это — власть будущего. Когда-нибудь термин Совет рабочих депутатов так же не будет вызывать ничьего недоумения, как не вызывает его сегодня, например, городская дума или губернская земская управа. Когда-нибудь Советы рабочих депутатов будут править новой, революционной Россией!

Кто-то в зале протянул с сомнением в голосе:

— Ну-у-у… Когда-нибудь!

Но этот скептический голос потонул в аплодисментах. И тотчас же за этим кто-то запел:

Отречемся от старого мира!
Отряхнем его прах с наших ног!..

Это неожиданно оказалось едва ли не самым волнующим номером в программе вечера! Песню сразу подхватили. Минутная первоначальная неслаженность словно выпрямилась, перекрылась волной новых голосов, певших уверенно и стройно. После «Отречемся» спели «Вихри враждебные», «Дубинушку». Ни одной из этих песен никому из присутствующих еще никогда не удавалось допеть без помехи — от начала до конца! На сходках, на уличных демонстрациях пение всегда прерывалось вмешательством каких-нибудь неожиданных «вихрей враждебных» — полицейских, казаков с нагайками. Для того чтобы петь без нечаянных препятствий, надо было уходить в лес, уплывать на лодке далеко по реке… Теперь песни эти явились к нам, словно вея прохладой реки, запахами деревьев и трав, всей свежестью отлетевшей юности.

Особенно горячо спели «Смело, друзья».

Пусть нас по тюрьмам сажают,
Пусть нас пытают огнем!
Пусть в рудники нас ссылают,
Пусть мы все казни пройдем!

Соня Морозова, веселая озорница, потом рассказывала:

— Пели — и-их! Глаза сами плакали!

Вот так же, наверно, по всей огромной России родилось в те дни счастье, самозабвенное наслаждение песней, впервые звучащей свободно и смело… Почти свободно. Почти смело.

С того вечера прошло больше 55 лет. Сколько спето песен, сколько услышано их! Сколько песен состарилось… Или это я состарилась так, что смысл иных песенных слов как бы выветрился, я слушаю их без волнения, я уже не вижу за ними образов требовательных, зовущих, приказывающих!

Но в этот памятный вечер 14 октября 1905 года песни, которые поют открыто, во весь голос, звучат для всех нас почти так же ново и свежо, как впервые в этот день услышанные слова «Совет рабочих депутатов». Поздно. А нам еще ехать за город, в Колмово! Расходимся почти все с чувством: победа близко! Война с самодержавием идет к концу. Ну, еще день, два, неделю осталось врагам зверствовать, куражиться… Все равно им конец!

Мы едем в Колмово — я, Соня и товарищ Михаил. Он, как почти все приезжающие в Новгород революционеры, у меня «на постое». Ночует в комнатке под прозванием «клоповничек». Михаил молчалив, на мои с Соней восторженные разговоры почти не реагирует. Зато Соня, — она едет, сидя на коленях у меня и Михаила, не переставая вертеться, обращаясь то к нему, то ко мне, — трещит со всем ликованием юности!

Пролетка заворачивает в Колмово и, подскакивая, несется по въездной березовой аллее. Издали, среди деревьев, видны освещенные корпуса нашего «сумасшедшего дома», как называет психиатрическую больницу окрестное население.

— Ну, почему вы не радуетесь? — пристает Соня к Михаилу.

— А я еще погожу… — отзывается он негромко.

— А долго вы будете «годить»? — задирает она.

— Ну, хотя бы до завтра… Можно это? — серьезно просит Михаил.