И пришло разрушение…

— Так, так, — сказал Офоэду. — Озоэмена, как вы знаете, не могла, по старости, ухаживать за Ндулуе во время его болезни. Это делали его младшие жены. Так сегодня утром, когда Ндулуе умер, одна из них пошла в хижину Озоэмены и сказала ей об этом. Озоэмена поднялась с циновки, взяла свою палку и пошла в и.У порога она опустилась на колени и, низко поклонившись, позвала своего мужа, который лежал на циновке. «Огбуефи Ндулуе!» — позвала она трижды и затем вернулась к себе в хижину. Когда младшая жена снова пошла за ней, чтобы позвать ее на обмывание тела, то застала Озоэмену мертвой.

— Да, это действительно странно, — сказал Оконкво. — Значит, похороны Ндулуе отложат, пока не похоронят его жену.

— Вот почему и не бил барабан, чтобы оповестить Умуофию.

— Всегда говорили, что Ндулуе и Озоэмена — одна душа, — сказал Обиерика. — Помню, когда я был еще мальчишкой, о них даже сложили песню. Он ничего не делал, не посоветовавшись с нею.

— Я не знал этого, — сказал Оконкво. — Я думал, что в молодости он был сильным человеком.

— Он и был сильным, — подтвердил Офоэду. Оконкво с сомнением покачал головой.

— На войне он вел за собой Умуофию, — сказал Обиерика.

Оконкво постепенно приходил в себя. Ему только нужно было чем-нибудь занять свои мысли. Если бы он убил Икемефуну в напряженный период полевых работ, ему не было бы так тяжело, — он бы весь сосредоточился на работе. Оконкво был человеком не мысли, а действия. Однако, если не за работой, то хотя бы за разговором можно было отвлечься.

Вскоре после ухода Офоэду Оконкво поднял свой мешок и собрался домой.

— Я должен идти, — сказал он. — Мне надо еще успеть надрезать пальмы.

— Кто надрезает для тебя высокие пальмы? — спросил Обиерика.

— Умезулике, — ответил Оконкво.

— Иногда я думаю, что лучше бы мне не иметь титула озо, — сказал Обиерика. — У меня сердце разрывается, когда я вижу, как эти юноши губят деревья своими надрезами.

— Верно, — согласился Оконкво, — но закону страны надо подчиняться.

— И откуда только у нас такой закон! — сказал Обиерика. — Во многих других кланах человеку, имеющему титул, можно самому залезать на пальму. А у нас залезть на высокое дерево нельзя, зато надрезать прямо с земли низкое дерево можно сколько угодно. Совсем как Димарагана, который отказался дать свой нож, чтобы резать мясо собаки — видите ли, собака для него табу, — и согласился разорвать это мясо на куски зубами.

— А по-моему хорошо, что в нашем клане так уважают титул озо, — сказал Оконкво. — В кланах, о которых ты говорил, титул этот ценится так низко, что его может получить каждый нищий.

— Я просто пошутил, — сказал Обиерика. — В Абаме и Анинте титул стоит меньше двух каури. Там каждый мужчина носит на лодыжке нитку как символ этого титула и не лишается его, даже если он вор.

— Да что и говорить, имя озоони запятнали, — сказал Оконкво и поднялся, чтобы идти.

— Теперь уж, наверно, скоро придут мои родственники, — сказал Обиерика.

— Я скоро вернусь, — ответил Оконкво и взглянул на небо, по солнцу определяя время.

Когда Оконкво вернулся, он застал в хижине Обиерики семерых. Тут был жених, молодой человек лет двадцати пяти, и с ним его отец и дядя. Со стороны Обиерики присутствовали два его старших брата и шестнадцатилетний сын Мадука.

— Передай матери Алуеке, чтобы она прислала нам орехов кола, — сказал Обиерика сыну. Мадука молнией выскочил из хижины. Разговор сразу перешел на него, и все согласились, что мальчишка он очень шустрый.

— Иногда мне кажется даже, что он не в меру шустер, — сказал Обиерика снисходительно. — Никогда спокойно не ходит, вечно куда-то торопится. Если его посылаешь с каким-нибудь поручением, он тут же улетает, даже не дослушав до конца.

— Ну, это он в тебя, — возразил его старший брат. — У нас говорят: «Когда корова жует траву, телята смотрят ей в рот». Мадука определенно тебе в рот смотрел.

Он еще не договорил, а Мадука уже вернулся в сопровождении своей сводной сестры Акуэке, которая несла деревянную миску с тремя орехами кола и крокодиловым перцем. Она передала миску старшему из братьев отца и смущенно поздоровалась за руку с женихом и его родственниками. Ей было около шестнадцати, и на вид она уже вполне созрела для замужества. Жених и его родственники опытным взглядом осматривали ее юное тело, словно желая в этом убедиться.

Волосы девушка связала хохолком на макушке. Кожу слегка натерла соком красного дерева и разрисовала все тело черной краской. На шее у нее надето было тройное черное ожерелье, спускавшееся на пышную, упругую грудь. Красные и желтые браслеты украшали ее руки, а талию опоясывало несколько рядов джигиды.

Пожав руки гостям, или, вернее, протянув свою руку, чтобы ее пожали, она ушла обратно в хижину своей матери помогать в стряпне.

— Сперва сними с пояса бусы, — сказала мать девушке, когда та потянулась к очагу, чтобы взять пестик, стоявший рядом. — Сколько раз я тебе говорила, что джигида с огнем плохие товарищи. Но ты никогда не слушаешь. Видно, уши у тебя только для украшения. Вот вспыхнут твои бусы, тогда будешь знать!