И поджег этот дом

– Вернелл Сатерфилд! – продолжал он свои воспоминания. – Эту девушку я не забуду до смерти! Свет не видывал, чтобы такое спелое, соблазнительное, животрепещущее создание лучилось такой невинностью. Она сказала, что ей шестнадцать с полови ной лет. Представляете, шестнадцать с половиной! Она была, как я теперь понимаю, в платье с декольте, но, конечно, забывала об этом, и всякий раз, когда она наклонялась – невинно, невинно, – я видел розовый наполненный лифчик, – потом она немножко откидывалась, приглаживала красивые волосы и говорила нежным голоском, как она рада, что в Уилмингтоне еще остался один джентльмен. Причем в этом не было никакого ханжеского самодовольства: просто она была чистая, понимаете, чистая, как не знаю что, и начинена религией, и полна почтения к истинам, как она выражалась. Помню, она сказала таким серьезным, искренним и нежным голоском: «В конце концов, Христос сам был джентльменом». В общем, через полчаса от всех этих наклонов и невинных закидываний шелковой ножки на ножку и наоборот я превратился в один сплошной комок потной муки и спросил, можно ли проводить ее домой. Она вздернула выщипанные бровки, подумала и ответила: да, наверное, можно – опять же потому, что я такой воспитанный и нравственный, – и я взял ее брошюры, молитвенники и псалтыри, мы сели в автобус и поехали к ней. В ней не было ничего занудного – при надобности она могла говорить и о других предметах, но, в общем, сосредоточена была на религии и в автобусе расспрашивала меня, какого я вероисповедания, и чувствую ли я себя готовым, и тому подобное, а я не сводил жадных глаз (помните, какие короткие юбки тогда носили?) с ее круглых, пухлых, нежных коленок. Знаете, если превратить в перышки все слова, сказанные всеми мужчинами только за один год, – все слова, которые они сказали женщинам, думая совсем о другом, – когда они стараются быть вежливыми и приятными, а мысли у них заняты этой единственной, всепоглощающей целью, – лицемерия будет столько, что вся известная нам вселенная обрастет перьями. Ну и я, чистопробный джентльмен, старался не ударить лицом в грязь, старался сосредоточиться на истине. Я сказал ей, что крещен в англиканскую веру, что отец был англиканским священником – так оно и было, – но в десять лет остался сиротой, и вырастили меня дядька с теткой, методисты. И это было. Но, как я уже говорил, из похоти родится лицемерие – из-за этих круглых коленок и пружинистого в вырезе у меня ум за разум зашел… и я заявил, что, несмотря на все, меня ужасно тянет к свидетелям Иеговы – они мне всегда казались представителями религии высшего типа, – и туп мы стали совсем друзьями: она сказала, что она тоже сирота, и это нас как бы роднит, правда ведь, и очень приятно, что я тоже могу стать свидетелем Иеговы, и к дому ее мы подходили, уже порядком разомлев, и я держал в руке ее потную ладошку. Я готов был взлететь. Помню, как говорил: «Господи, разве не грустно быть сиротой» – и это тоже было правдой, но не тогда, потому что тогда я думал только, хватит ли мне храбрости и позволит ли мне Бог (а верил я тогда в доброго, покладистого Бога) добиться чего надо от его сладостной слуги. И она говорит: «Правда, Господи, как грустно. Христос призвал маму и папу, когда мне шел только шестой годик». Я буквально чуть не взлетел.