И переполнилась чаша

– Если мы все-таки чудом каким-то выживем, – звучал голос у нее над ухом, – я поведу вас туда танцевать и пить настоящее шампанское. Только слабо верится, что мы уцелеем…

– Но вы-то почему? – воскликнула Алиса, шокированная, перепуганная мрачным обреченным тоном Шарля. Почему вдруг оптимист, не желающий к тому же вмешиваться в войну, предрекает им такой скорый конец?

– Почему? – рассмеялся он. – Да потому что я всего лишь человек, и вы это отлично знаете, – а вынести такое способен разве что верблюд.

Его спутница взглянула на него с неожиданным изумлением.

– О чем вы? – спросила она дребезжащим, испуганным старушечьим голосом. Голосом старухи, безнадежно цепляющейся за жизнь.

– Да я все об этой гадкой жидкости, которую нам выдавали за коньяк. – ответил Шарль. – Мы почти целую бутылку распили на двоих, а вы и не заметили?

У Алисы отлегло от сердца, причем так явно, что Шарль взял ее под руку и повел дальше, проговорив только: «Вот как?» – тоном, исполненным недоуменного сострадания, от которого Алиса едва не бросилась к нему в объятия со слезами на глазах. Едва не залепетала, словно героиня бульварного романа: «Мне было страшно, так страшно, так страшно». И еще она простодушно удивилась, обнаружив в себе вслед за способностью наслаждаться жизнью способность испытывать ужас при мысли о расставании с ней.

Произошло это на углу площади Согласия и улицы Руаяль. Тишина и темнота вмиг оказались мистификацией. Словно на гигантской сцене по мановению руки ополоумевшего режиссера прожекторы осветили безымянных статистов; грузовики с ревом затормозили на полном ходу, едва не задев обелиск, затем – что-то уж совсем несуразное – со стороны Сены раздались выстрелы и превратили мирный буколический город, уже два года как отданный фиакрам и пешеходам и двигавшийся в ритме девятисотых годов, в современную охваченную войной, чреватую опасностями столицу. Шарль держал Алису за руку. Он обалдело смотрел, как на них, слепя фарами, надвигается грузовик. Он успел лишь, повинуясь инстинкту, заслонить собой Алису от этих фар. Из грузовика выскочили два солдата в серо-зеленых гимнастерках, с насупленными и бесчувственными лицами и наставили на них винтовки. В это время за спиной у них тоже раздались свистки, обернувшись, они увидели второй патруль («И чего орут, как кретины?» – буркнул Шарль) – у этих винтовки были нацелены не на них, а на бледную фигуру без возраста, с окровавленным, как они разглядели позже, лицом и связанными за спиной руками. Арестованного мотало от одного солдата к другому, те всякий раз грубо отпихивали его с хохотком и каким-то довольным подтявкиванием, будто псы на охоте. От одного особенно резкого толчка он пошатнулся и упал к ногам двух неподвижно стоящих офицеров, и вся свора застыла навытяжку. Алиса опустила глаза, она была бледна, она сжимала руку Шарля и, казалось, прислушивалась к чему-то далекому, гораздо более страшному, чем все, что видела сейчас, к чему-то давно ей знакомому.

– Документы, schnell[2], – говорил офицер. – Вы шли на встречу с этим человеком, nein[3]? Вы есть террористы? В машину, schnell, schnell…

– Да нет же, нет, мы идем из «Орленка», – раздраженно отвечал Шарль, – мы танцевали! Позвоните туда, вам подтвердят. Мы возвращаемся в гостиницу на улице Риволи. Вот мои документы.

– В машину, schnell, schnell, полезайте, schnell, – блондин ни с того ни с сего рассвирепел. Он только сейчас заметил Алису, скрытую прежде в темноте за спиной Шарля, и вид молодой, красивой, внешне невозмутимой женщины вывел его из себя. Пока Шарль раздумывал и вопросительно смотрел на Алису, словно у него был выбор, офицер мотнул подбородком, и свора бросилась на них. Они схватили Шарля под локти и, так как он стал отбиваться, швырнули к ногам Алисы одновременно с незнакомцем, пресловутым террористом, каковым он и сделался теперь в глазах Шарля; этот человек разрушил все: заинтригованное ожидание, и почти неприкрытое влечение Алисы к Шарлю, и хрупкую, очень хрупкую надежду Шарля провести с ней ночь в белоснежной постели гостиничного номера с шумящими под окнами каштанами парка Тюильри и зарей, встающей слева, над мостом Толбиак; зарей, завершающей их первую бессонную ночь, зарей, которую бы они, дрожащие, усталые и расслабленные, встретили вдвоем на балконе, мечтая о тысяче других таких же зорь. Вот что невольно разрушил этот несчастный, он и эти скоты со свастиками.

В грузовике пахло бензином, мокрыми тряпками, блевотиной. В нем пахло страхом, и Шарль тотчас узнал этот запах – запах фермы, где он укрывался со своим отрядом, когда они по глупости напоролись на танк, запах фермы, где погиб Леша. Впрочем, ехали они недолго.