И переполнилась чаша

Стояла небывалая жара, солнце палило немилосердно, угрожающе, подставлять ему спину было опасно. И он, и она перевернулись лицом вверх, будто распятые в одинаковых позах, руки и ноги врозь, и точно невидимыми цепями прикованные к пахнущей пылью, травой и горячей землей почве. Сами того не зная, они лежали головой к голове, разделенные только душистым зеленым кустом акации. Шарль, который во всяком другом случае целое поле ополз бы по-пластунски, лишь бы до мелочи разглядеть объект вожделения, сейчас ни о чем таком не помышлял. Он был вконец измучен пастисом, волнениями, поездкой на велосипеде и нынешней комичной ситуацией. Сердце его билось, струйка пота текла с затылка вдоль шеи на плечо, за ней другая. Перед глазами мелькали желтые и красные пятна, красные и желтые, потом только красные, потом только желтые в зависимости от того, сжимал он веки или расслаблял. Ему казалось, что он плывет с закрытыми глазами и слипшимися от пота волосами, расслабленный, но чуткий, чувствующий поверхность земли, поверхность своей кожи, поверхность своего сознания: этакое незрячее, обуглившееся на солнце, удовлетворенное животное – да, как ни странно, он чувствовал себя удовлетворенным. Из молчания его и Алисы вытекала уверенность, твердое ощущение согласия. То была не ложная слепая уверенность несчастного влюбленного, зиждущаяся только на том, что она ему жизненно необходима, то была холодная, рассчитанная, абстрактная уверенность вдохновенного игрока.

Шарлю Самбра, разумеется, не впервые доводилось испытывать предчувствие, но он впервые относился к нему так внимательно и с таким доверием. Последняя мысль взволновала его, он почувствовал необходимость встряхнуться морально и физически, вскочил на ноги, подбежал к берегу и бросился в ледяную воду. Сначала ему почудилось, что его ударили кулаком в солнечное сплетение, затем – что тысяча пираний гложут его со всех сторон, и наконец – что его кидают связанного в раскаленную печь. Энергично взмахнув руками и проплыв два метра, он с глухим стоном выскочил из воды так же быстро, как нырнул в нее, дрожа от запоздалого ужаса. Жером был совершенно прав, вода слишком холодная. Помереть можно.

Выскакивал он вслепую, наугад, однако прибило его аккурат к Алисиным ногам; впрочем, он ее даже не видел, он стучал зубами, ему казалось, что кровь, то обжигающая, то ледяная, с бешеной скоростью циркулирует в его теле, он трясся, согнувшись пополам, и, не видя себя, чувствовал, что синеет самым настоящим образом.

– Бог мой! – сказала Алиса. – Бог мой, да вы с ума сошли, Шарль! Вода ледяная, вы дрожите, сядьте!

Он подчинился и почувствовал облегчение, сев на теплую траву, в то время как Алиса энергично растирала ему полотенцем плечи, голову, торс, ноги. Все тело его было тщательно обтерто и обогрето тонкими нежными руками, о которых он столько мечтал и прикосновение которых не мог сейчас оценить, будучи во власти внутренней дрожи, в каком-то полуобмороке, причину которого сам не понимал. Был ли виной тому пастис, вода, зной или старость? При мысли о старости ему вдруг захотелось захныкать, уткнуться мокрой головой в такое на вид теплое и мягкое плечо Алисы, поплакаться, объяснить ей, что река эта слишком холодна весной, невыносимо, нечеловечески холодна…

– Бог мой, – говорила Алиса, – как вы меня напугали! Что за прихоть, броситься вот так в воду, надо было сначала хоть ногой попробовать!

– Если б я попробовал ногой, я б ни за что не окунулся, – отвечал Шарль.

– Именно это я вам и говорю, – рассудительно отчитывала его Алиса. – Именно это. Вы сошли с ума, Шарль, теперь полежите на солнце, расслабьтесь.

Надо думать, она позабыла о своем костистом теле и белесой коже. Вынужденная забота о Шарле придала ей уверенности в себе или, вернее, изменила ее роль: играя мать, она позабыла о роли наяды, думал Шарль. Очарованный, он поспешил – опасаясь, что она спохватится, – растянуться рядом с ее полотенцем и, подложив руки под голову, закрыть глаза.