И нет любви иной…

– Не везёт, – подтвердила Ташка – впрочем, без досады и без горечи: видимо, за двадцать лет она уже со всем смирилась. – Нет, морэ, иногда, конечно, бывает, что… Вот, хотя бы прошлой осенью под Киевом, три дня и две ночи играл, три тысячи рублей принёс, истинный крест! Ну-у-у, Илья, тогда он мне и серьги золотые, и дочерям кольца, и отрезы, и шаль атласную подарил, весь табор любоваться приходил… Но только уже на другой день ничего не стало. Даже шаль, и ту он с меня сдёрнул… Всё, что я Машке на приданое наскладывала, забрал – и как в колодец! На мне ни одни серёжки дольше трёх ден не висят. Другой раз, когда в Кишинёве играл, тоже повезло… Даже лошадь тогда купить успел! Мы целую неделю, как баре, ездили! Я уж не знала, кому молиться от счастья! А потом раз – и сменял её! Невесть на что, через четыре дня в оглоблях пала, влахи со смеху помирали…

– Так у вас… и лошади нет?!

– Нет, – спокойно, без смущения, созналась Ташка. – Сам же видишь, не телега, а двуколка, мы с Мишкой и впрягаемся по очереди. Тяжело, конечно, да и не положишь в неё много… так и обходимся тем, что на нас. Мелюзгу мы с Улькой сами носим, надрывается она у меня, бедная… Ей пятнадцать уже, замуж пора, так куда ж я её выдам? Кормилица девка, мы с ней вдвоём по деревням, по базарам… Добывает лучше меня, вот тебе крест! Порой такого бабам наговорит, что те ревмя ревут да прямо в руки ей добро пихают, и откуда берёт только! Её бы замуж за парня хорошего – через неделю бы уже вся в золоте ходила, а вот…

– Мать господня… – пробормотал Илья, проводя ладонью по лицу. Что сказать Ташке, он не знал, потому как и представить себе не мог, что Хохадо, даже с его неистребимой страстью к картам, докатится до такого. Многие цыгане играют, и в таборе, и в городе. Митро на ипподроме сотни оставлял, он сам, Илья, случалось, спускал в карты весь ярмарочный барыш… но чтоб у жены даже серёжек не было?! Чтобы телегу на себе таскать?! Слов он так и не нашёл, да и не мастер был утешать, и поэтому со вздохом вытащил из-за пазухи завёрнутые в тряпку деньги – весь барыш с тираспольского базара.

– Возьми, сестра. На детей тебе. Возьми, не бойся, не последнее отдаю. Да прячь быстрей, пока Мишка не вернулся! Эх, жаль, ты сама лошади укупить не сумеешь…

Ташка взяла деньги без благодарности, быстро, покосившись в сторону, и спрятала их за вырез кофты. Девичий голос у костра умолк, вместо него запела скрипка. Прислушиваясь к ней, Ташка спросила:

– Ты-то как живёшь, морэ? Ни слова ещё не сказал… Что с твоей семьёй? Нам разное говорили… Неужто правда?

Илья смущённо потёр кулаком лоб. Ну, что было ответить? Выворачивать свою непутёвую жизнь даже перед роднёй не хотелось, а для вранья вроде стар уже… Его спас возникший возле углей Хохадо. Мишка тащил за руку девушку, которую немедленно втолкнул в дрожащий круг света.

– Вот! Гляди! Дочь старшая, Улька! Невеста! Ванька, да подбрось в огонь-то, подбрось, пусть Смоляко посмотрит!

Стройная девочка молча, в упор, без улыбки взглянула на Илью. Когда один из мальчишек кинул на угли охапку сухих полынных стеблей и те весело вспыхнули, Илья увидел, как чудовищно оборвана Улька. Да, цыганские дети ходили в обносках всегда и везде, удивляться тут было нечему. Чем больше девчонка похожа на нищую, тем скорей ей подадут в деревне или на базаре, это понятно и привычно. Да и чего ради покупать детям одежду, если на них всё горит, и старое, и новое?! Такое даже Настьке в своё время в голову не приходило, и их мальчишки скакали по табору сначала в чём мать родила, а потом – в какой-нибудь дранине, как и остальные, хотя деньги у Ильи, грех жаловаться, водились всегда. Но, глядя сейчас на дочь Хохадо, Илья увидел, что на Ульке вместо кофты надет мешок с прорезями для рук и головы, на котором спереди аккуратно нашиты маленькие цветные лоскутки. Голые руки Ульки были прикрыты какой-то странной шалью – как почудилось Илье, связанной из лохматых веревок. «Дэвлалэ… – в который раз подумал он, стараясь не показать на лице смятения. – Докатился Мишка… Девку-невесту в мешок вырядил…»

Как ни старался Илья, наверное, в глазах его всё же что-то мелькнуло, потому что Улька, встретившись с ним взглядом, чуть усмехнулась углом рта и вздёрнула подбородок. Золотистый свет упал на неё, и Илья вдруг увидел, что Улька – красавица. То, что он принимал за шаль на её плечах, оказалось волосами – вьющимися, страшно грязными, сплошь закрывающими плечи, спину и руки. В лице Ульки, смуглом, овальном, как у матери, с крошечной родинкой на том же месте не было Ташкиной мягкости и нежности черт. Высокий чистый лоб, длинные, вразлёт, широкие брови, тёмные глаза без улыбки напомнили Илье Ташкину мать, лучшую гадалку табора. Видать, Улька эта в бабку вся уродилась…