И нет любви иной…

Гришка промолчал, потому что и сам в возвращение князя верил слабо. Снова сел рядом с женой, опустил голову. Чуть погодя выдавил:

– Скажи… а от меня ты сколь разов чистилась?

Анютка молчала. Гришка напрасно всматривался в её мокрое, усталое лицо с закрытыми глазами. Поняв, наконец, что ответа не будет, всё же спросил:

– Ну, зачем, дура?

– Сам дурак, – отворачиваясь, проговорила она. – Я тебе и так не нужна была. А если б ещё ходила, как корова, на сносях, ты бы на меня вовсе не глянул. Любила я тебя, Гришенька… Без памяти любила. Никто мне не нужен был, даже дети. Только ты. Бог над нами пошутил, Гришенька… Не бойся, больше уж на тебя вешаться не стану. Как решишь, так и будет. Хочешь – Анной Снежной останусь, хочешь – в шалавьи горничные вернусь. Мне всё едино.

Гришка молчал. Ходики на стене вкрадчиво отсчитывали время, солнце остановилось прямо в окне, заполнив комнату радостным золотистым сиянием, из нижней комнаты донеслись детские голоса. Он долго ещё сидел не двигаясь, глядя на то, как солнечный луч крадётся по полу, через потёртый половик, к его сапогам. А когда Гришка поднял глаза, оказалось, что жена спит, по-детски подсунув под щёку руку.

Он встал. Укрыл Анютку шалью и, как можно тише ступая по скрипучим половицам, зашагал к двери.

Глава 10

В кабаке на окраине губернского города Калуги четвёртый день шёл кутеж с цыганами. Гуляли двое проезжих, поначалу представившиеся купцами, но мало-помалу из их разговоров выяснилось, что они вовсе не торговые люди, а московские банковские служащие, сбежавшие из родного заведения с огромной суммой. Гуляли пьяно, страшно, безоглядно, горстями швыряя ассигнации цыганкам, с часу на час ожидая ареста, то и дело выгоняя мальчишку полового на улицу, под дождь:

– Иди-ка посмотри, малой, не едут курьерские?

– Никак нет-с, Пётр Никитич! – по-военному докладывал мальчишка, возвращаясь.

Сидящий за столом в обнимку с цыганом из кабацкого хора Пётр Никитич, в разорванной до пупа рубахе, опухший от беспробудного пьянства, взъерошенный и красный, протягивал половому червонец:

– Возьми за труды. Ну, чавалы, коль ещё не забрали нас – давайте «Мороз будет»! До рубля гуляем, до последнего грошика, всё едино пропадать! Эй! Давайте! Матрёша, пой, тыщи не пожалеем! Гуляй, душа острожная!

Тёмная, некрасивая, с огромным носом и мужскими, почти сросшимися бровями Матрёша низко заводила: «Ай, дождь будет, ай, мороз будет…»

– Пой, Кузька! Пой, собачий сын! Вытягивай, ну! – требовал «купец», со всей силы хлопая по спине сидящего рядом Кузьму с гитарой.

Тот улыбался в ответ, с готовностью ударял по струнам, пристраивался вторым голосом к Матрёне. Глядя на то, как гулящий кассир жмурится, вытирает слёзы и бьёт себя кулаками в волосатую грудь в разрыве рубахи, тоскливо думал: и когда всё это кончится? Уже третью ночь никто из цыган толком не спал: удавалось лишь подремать час-другой, когда пьяные гости сами падали головами на стол в коротком угарном забытьи. Кузьма за это время ни разу не сбегал домой и сейчас беспокойно думал: как там Данка? Не хуже ли ей? Совсем расхворалась в последние дни, даже петь в кабак не приходит. А может, и не хочет. Ну какая ей здесь радость после Питера? Мученье одно… Хмельных купцов да проезжих офицеров ублажать или вот такое разгулявшееся недоразумение казённое. Ещё и слава богу, что она на всё это не смотрит. А он и один заработать сможет, господа вон так деньгами и сыплют, словно у них червонцы в руках горят. Знамо дело, не жалко, коли не свои…

Едва успели довести до «Где моя девочка ночевать будет?», как Пётр Никитич сполз по плечу Кузьмы на стол, уронил голову прямо в лужу разлитого вина и захрапел с клёкотом и фырканьем. Кузьма со всей осторожностью усадил гостя поудобнее, чтобы тот не свалился под стол, встал, прислонил гитару к стене, устало потянулся:

– Тьфу ты, пропасть, вся спина трещит…

– Чудные люди, право слово… – вполголоса сказал за спиной Кузьмы гитарист Фёдор, пожилой невысокий цыган с курчавыми усами. – Этакие деньжищи, смотреть страшно. До самой заграницы доехать можно было бы, и полиция б не догнала… А они в нашей грязи сидят, половым сотенные кидают и ареста дожидаются, как второго пришествия! Не пойму, хоть режь, что в башке у людей? Вот ты, морэ, в Москве жил – они что, все там такие?

Кузьма пожал плечами. Помолчав, спросил:

– Второй-то где?

– А шут его ведает… До ветра, может, вышел. Что-то, правда, давно не видно.

– Вот козьи морды… – Кузьма поморщился и встал. – Ещё застудится спьяну-то, холодно на дворе. Пойду сыщу.

– Посмотри, денег-то он там не растерял? – озабоченно крикнул ему вслед Фёдор. Кузьма, кивнув, шагнул за тяжёлую, разбухшую дверь.

На улице в самом деле было холодно, ветрено. День клонился к вечеру, солнце садилось, и небо над городом покрылось красными тревожными полосами. Незапертая калитка хлопала на ветру. Кузьма спустился с крыльца. Ёжась от сквозняка, осмотрел темнеющий двор, позвал:

– Матвей Хрисанфыч! Эй! Голубь! Где ты?