И нет любви иной…

Смутившись, Илья подумал, что она опять права. А больше ни о чём думать не хотелось. Кончился этот день треклятый и слава богу… В темноте Роза сбросила юбку, стянула через голову кофту и в одной рубашке полезла под одеяло.

– Иди ко мне, – спокойно позвала она, и Илья послушался.

Глава 7

После душного и пыльного июня на Москву неожиданно хлынули дожди. День и ночь по тротуарам барабанили капли, в городе было прохладно, по утрам переулки в Замоскворечье затягивались туманом, в густых купеческих садах уже пахло болотом из-за непросыхающей влаги, окраинные улочки утопали в грязи, а знаменитая лужа посередине Живодёрки разлилась до самой Садовой и даже поросла по краям осокой. Ресторан Осетрова, как всегда, по вечерам загорался жёлтыми и красными огнями, но гуляли там как-то вяло, без задора. Зал, прежде набитый до отказа, был полупустым: начался дачный сезон, постоянные гости отдыхали с семьями в Кунцеве и Люблине. Вдобавок от поющего у Осетрова цыганского хора осталось менее половины: ведущие артисты уехали на гастроли в Крым. На это время Митро передал обязанности хоревода Ивану Конакову, а главной солисткой была теперь Анна Снежная.

По крошечному окошку задней комнаты ресторана барабанил дождь. Из-за стены слышались звуки настраиваемой скрипки, кто-то из солистов распевался на весь ресторан: «Вдо-о-о-оль по Питерско-о-й!..»

«Федька Трофимов воет. Вот ведь пасть лужёная…» – равнодушно подумала Анютка, сидя у окна и глядя на то, как дождевые капли скользят по блестящим листьям клёна и падают вниз. Было около девяти вечера, но на улице едва начало смеркаться. Бегущие по стеклу капли светились жёлтым огнём, отражая свет окон. Анютка уже была одета для выхода на эстраду в чёрное шёлковое платье с открытыми плечами, голубая шаль дожидалась на спинке стула. До начала выступления оставались считаные минуты, но певица медлила. Настроение её было под стать погоде, а ещё отчаянно болела голова и хотелось спать. Вдобавок Анютка чувствовала приближение простуды и даже точно знала, где она её подхватила: прошлой ночью, сидя рядом с тёткой Данаей Тихоновной, содержательницей старого и почти бездоходного публичного дома в Грузинах. Данае Тихоновне было уже под шестьдесят, и она часто болела, а вчера перепуганные девицы и вовсе собирались уже бежать за попом. За Анюткой, единственной родственницей, послали в ресторан, выдернув её прямо из зала, и ночь она провела у постели тёти. Та, впрочем, отлежалась и под утро уже довольно бодро повторила Анютке то, что та давно знала сама: что заведение остаётся ей в наследство вместе с набитым золотыми десятками чулком, сервизом поповского фарфора и немецкими часами с боем, что хоронить Данаю надо на Рогожском староверческом кладбище рядом с её родителями, что платья нужно отдать в богадельню, а серебряные подсвечники – в церковь и что Анютке давно пора искать себе настоящего мужа. На этом месте Анютка обычно взрывалась, как бомба, но вчера, учитывая плачевное положение тётки, лишь кисло посоветовала:

– Не в свои дела не лезьте…

– А ты не груби тётушке родной, которая при смерти! – парировала Даная Тихоновна. – Гришка – не муж, а несчастье роковое. Ты с твоей красотой могла бы партию и получше сделать.

– Не пойду я за вашего майора Опоросенко, отстаньте.

– Вот и чурбан! Ходила бы барыней замужней, майоршей, дом имела бы, детей нарожала… Или хочешь, как я, всю жизнь грибом на помойке прожить?

– Не будет у меня детей.

– Не будет, знамо дело… если не перестанешь к Ульяшке на вычистку бегать. Сколько раз уже от Гришки чистилась? Два? Три?

Анютка молчала. Ей и в голову не приходило, что тётка знает о её тайных предосторожностях. Спустя минуту она враждебно проговорила:

– А что прикажете делать? Брюхатой ходить? Я ему и так-то не нужна, а на кого я беременная похожа стану? В ресторан ездить запретят, публика меня за два дня забудет, а Гришка – за один.

– Господи святый, и как я такую дуру вырастить смогла? – горестно спросила Даная Тихоновна у висящей над кроватью иконы Троеручицы. Богородица не ответила. Даная Тихоновна пожала плечами и задумалась. Молчала и Анютка. Из-под щелястого окна сквозило в спину, но она лишь куталась в шаль и не моргая смотрела в угол.

Даная Тихоновна раскашлялась. Кашляла она долго и с удовольствием, вспоминая родителей, господа бога, отца императора с семейством и святую Дарью. После чего откинулась на подушку и сказала:

– Я этих чертей цыган, слава богу, знаю. Яков Васильич, царствие ему небесное, со мной, как с супругой законной, почти двадцать лет прожил. И поверь ты мне, за детей они душу положат. Тебе бы, козище безголовой, не вычистки делать, деньги со здоровьем понапрасну тратить, а родить своему Гришке пару-тройку цыганят – раз уж тебе на нём свет клином сошёлся. Верь мне – после этого он никогда тебя не бросит!

– Но и любить не будет.

– Ну, милая, многого хочешь! – возмутилась тётка. – Нашей сестре одно что-нибудь полагается: или любит, или содержит. Выбирай, что нравится. И к тому ж не замечала я что-то, чтоб он тебя когда-либо обожал…