И нет им воздаяния

— Так у Терлецкого это любимая песня: Россия сходит с исторической арены. Мистер Терлецки до сих пор всех уверяет, что только перестройка его спасла от ареста. Но он ошибается — за него ничего серьезного не дали бы. Перестройка, наоборот, его убила. Высыпались сразу целые грядки вундеркиндов — и слов знают не меньше, и влюблены в себя не меньше, и быдло презирают не меньше — как же не презирать тех, кто не способен ими восхищаться! А главное — и таланта не больше, ничего не мешает кривляться и пиариться. И Мишаню нашего потеснили от зарубежных приглашений, от грантов, от микрофонов… Он пытался рвать на себе рубаху, как, бывало, инвалиды в очередях: я кр-ровь проливал, пока вы по тылам баб щупали! Но в этом-то и есть самый смех — это ж дело быдла кровь проливать. А дело вундеркиндов — над этим потешаться. Его, не сговариваясь, превратили в посмешище, как какого-нибудь ветерана-сталиниста. Припомнили и папу-орденоносца — как это он так раскатывался по Европам аж с двадцатых? Размещал заказы, набирался опыта, закупал оборудование — устраивал, стало быть, гэпэуху, логично? А яблочко от яблони — вы же сами говорили…

— Век живи — век учись и дураком сдохнешь.

— Самокритично. Мистеру Терлецки это чувство неизвестно. Он всегда был убежден, что таких, как он, больше нет. Таких талантливых, таких кристально честных… В общем, при свободах господин Терлецкий оказался на еще большей мели, чем при тиранах. Главное — без внимания. И тогда он пошел ва-банк. Написал открытое письмо Лидеру Нации. Живет-де такой Петр Иваныч — кто, Добчинский или Бобчинский?

— Бобчинский.

— Все, в эксперты, в эксперты. Написал, значит, Лидеру, что в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский и очень вами недоволен. Почему-де вы не брали пример с таких, как я, кто ни разу не покривил душой? Поклонники-де до сих пор ему пишут, что покуда в России еще живут такие честные и талантливые люди, как он, Петр Иванович, ее дело небезнадежно. Но, отвечает Петр Иванович своим почитателям, наконец и его терпение иссякло, и он отвращает от России лик свой и предоставляет эту страну ее безнадежной судьбе. Он насчитал тридцать шесть попыток ее модернизации — последняя была предпринята лично им, Петром Ивановичем Бобчинским, и его приятелями, но даже им не удалось научить ее жить по-человечески. Вы про это открытое письмо хотя бы слышали? Нет? Да, вот она, транзитная глориа мунди… И в мире резонанс тоже был слабоват. В ООН тишина, на саммитах ни слова. Перевели на пяток-шесток языков да присудили статус беженца. Мистер Терлецки доказал, что от него в метре упала пудовая сосулька. Притом что сосулек до этого в городе не водилось. Ясно, это была месть оскорбленного Лидера. Благодаря этой сосульке мистер Терлецки теперь считается политологом. Кое-что с этого имеет.

— Наверняка. Ощущение, что тоже творит историю.

— Могет быть. Но наш эксперт думает иначе. Он считает, что главной для него валюты — восхищения — там у него еще меньше, чем здесь. По крайней мере, в своем еле живом журнале мистер Терлецки пишет, что американцы хоть и лучше русских, но все равно его недостойны. Русские— хамы и рабы, а американцы — лицемеры и стукачи. Русские норовят на лестнице не поздороваться, а американцы будут тебе улыбаться и тут же позвонят в полицию, что ты неправильно припарковался. Тем, кто мечтает об аплодисментах, везде трудно. Что вы так сморщились?

— Изжога достала.

— А. Тогда ладно. Я уж думал, вас моя еврейская сага достала.

— Нет-нет, как говорила та моя знакомая, которая тоже Вика, мне нравится, когда человек любит еще что-то, кроме себя.

— Вы так уверены, что Мишенька Волчек любил что-то еще, кроме себя? Любовь к восхищению, по-вашему, не любовь к себе?

— Жажда отражаться во множестве влюбленных зеркал… Пожалуй, вы правы. Любовь к какому-то делу заставляет забывать о себе.

— А уж о других — тем более. Тот же Великий Писатель про дружка не подумал, а про себя-то не забыл. Окопная правда жизни: большие люди используют маленьких.

— Мне кажется, Классик не использовал Радия. Он жил, как его широкая натура требовала. И Радий хотел так жить: мы настоящие мужики, на всех забили болт… Но Классику сошло, а его растерли. Настоящим мужикам в Союзе было труднее всего. Мой брат почти что спился, чтоб только ни у кого, как он выражался, не сосать.