И нет этому конца

Но осуждать его за это просто глупо. У него единственное и глубоко понятное мне желание — быстрей обернуться. Удастся ли ему это — другой вопрос. Он даже не подозревает, что ему придется «припухать» в госпиталях по меньшей мере месяца два. Но об этом известно лишь мне. Он же еще на что-то надеется. И в первую очередь на лихие яхинские обгоны…

Только пользы от них мало. За это время мы обогнали всего восемь машин. Восемь из сотен растянувшихся на многие километры.

И вдруг полковник обращается ко мне:

— Медсанбат в Оберхаузе?

— В Оберхаузе, товарищ гвардии полковник!

— Сейчас посмотрим, — говорит он и достает из полевой сумки карту. Разложив ее на коленях, принимается искать Оберхауз. Наконец находит его. Оказывается, кроме нашего шоссе туда ведет и узкая полевая дорога.

— Она километра на три короче, — сообщает полковник. — И движение там, надо думать, не столь плотное.

Действительно, от шоссе ответвляются несколько проселочных и полевых дорог. Две или три мы уже проехали. Которая наша?

— Товарищ гвардии полковник, а мы, случайно, ее не проехали? — спрашиваю я.

— Нет. Случайно мы ее не проехали, — отвечает он с обычной для него мягкой и неопределенной иронией, которая мне так нравится…

— А вот и она! — вскоре объявляет он.

Дорога упрятана между двумя рядами фруктовых деревьев и уходит вдаль, петляя в холмах… По ней движутся редкие, очень редкие машины… При желании их можно сосчитать по пальцам.

— Ну что, лейтенант, будем сворачивать?

Я понимаю, что этот вопрос больше для проформы, чтобы соблюсти приличие: все-таки за рейс отвечаю я, а не он. Но тем не менее я тронут: он как бы спрашивает моего согласия. И я тут же с готовностью отзываюсь:

— Как прикажете, товарищ гвардии полковник!

А он принимает мой ответ как само собой разумеющийся:

— Добре.

Свернув с шоссе, мы оказываемся в компании еще двух машин, также решивших сократить путь.

— А теперь, ефрейтор, гони! — распоряжается полковник. Яхин и рад стараться. Шпарит так, что я едва удерживаюсь на подножке…

Через несколько минут мы обгоняем одну за другой две машины и продолжаем жать вовсю, несмотря на изъяны полевой дороги, весьма разбитой отступающей немецкой и наступающей нашей боевой техникой.

От толчков на ухабах больше всего достается полковнику. На какое-то мгновенье он замирает от боли, а потом весело чертыхается. Я вижу, быстрая езда искупает для него все неудобства, включая боль…

Кстати, на меня он по-прежнему обращает мало внимания, впрочем как и на все остальное, кроме километров, оставшихся до медсанбата. Он даже не замечает усилий, которые я затрачиваю на то, чтобы не сорваться с подножки. Я его понимаю, ему сейчас не до меня. Но Яхин мог бы гнать поосторожней. Так и о дерево шмякнуть недолго… Вот ненормальный!.. Ну ничего, я ему это припомню!.. А не перебраться ли, пока не поздно, в фургон? Но для этого надо остановить машину. Да тогда полковник из меня бифштекс сделает!.. Поэтому и приходится прижиматься к дверце, перехватываться руками то за борт, то за боковое зеркальце — только бы устоять на подножке, не загреметь вниз… Никогда бы не подумал, что мои конечности окажутся такими ловкими.

Но вскоре появляется и вторая причина, удерживающая меня на подножке. Хотя с тех пор прошло почти тридцать лет, я очень ясно и отчетливо помню свое тогдашнее состояние…

Мы въезжаем в деревушку, обыкновенную немецкую деревушку с каменной мостовой, с кирпичными домами и амбарами. Местных жителей не видно. Кругом одни солдаты. А вон и группа девушек в военной форме. Судя по всему, здесь осела какая-то тыловая часть.

Наше появление не проходит незамеченным. На нас удивленно смотрят, с любопытством оборачиваются. Я понимаю: привлекает всех не «санитарка» — за день их тут, наверное, проходит достаточно, — а некоторые сопутствующие обстоятельства. Это и большая скорость, с которой мы несемся по улице, и огромная фигура в полковничьей папахе, восседающая в кабине, и стоящий на подножке лейтенант неизвестно какой службы… какого рода войск. Ведь ничто, кроме самой «санитарки», не выдает моей принадлежности к медицине. Ни погоны, ни петлицы. Три рода войск при желании могли бы заспорить обо мне.

Скорее всего, меня можно принять за адъютанта полковника. Тем более что погоны у меня защитного цвета, как у строевика.

Я начинаю смотреть на себя глазами вон тех военных девушек, провожающих нас взглядом… Глазами всех этих несчастных тыловиков, вряд ли когда-либо по-настоящему нюхавших пороху…

«Полковник и лейтенант, — красноречиво говорят их взгляды, — только оттуда, с поля боя… Там, в ожесточенном сражении за Берлин, полковник был ранен… А этот красавец лейтенант вытащил его из-под пуль и сейчас везет, истекающего кровью, в госпиталь. Они всегда вместе, полковник и его верный адъютант. Вот кто настоящий фронтовик — не то что мы…»

Мне почему-то кажется, что такие же мысли и чувства, только в другом варианте — «раненый полковник и его верный шофер», — обуревают Яхина. Во всяком случае, вид у него в эту минуту на редкость самодовольный…