И мы разъезжаемся по домам

Дмитрий Данилов И мы разъезжаемся по домам

Данила Давыдов Поэзия и эмпатия

Прозаик Дмитрий Данилов за последние годы стал фигурой очень заметной в литературном пространстве; его романы «Горизонтальное положение» и «Описание города» попадали в разные премиальные листы, о нем пишут (разное), включают в историко-литературную парадигму, цитируют.

Перед нами, впрочем, именно прозаик Данилов, чьи крупные тексты намеренно фрагментарны и антинарративны, а небольшие вполне пересекаются с таким размытым, но интуитивно ощущаемым жанром, как стихотворение в прозе. Да и, собственно, вообще письмо Данилова крайне поэтично — не в каком-то архаическом понимании «поэтичности» как возвышенности, особой риторичности и т. д., скорее напротив. Нет, поэтичность здесь как раз в самом актуальном смысле — в позиции лирического (иначе никак не назовешь!) субъекта, того самого странного баланса или даже мерцательного соотношения между затекстовым и внутритекстовым «я», что так характерно для лучших образцов новейшей поэзии. Это свойство даниловской прозы ощущается многими (и не раз проговаривалось); оттого не случайны частые выступления Данилова со своими текстами на разнообразных сугубо поэтических фестивалях и вечерах, в рамках которых он смотрелся и смотрится более чем органично.

Но это о поэтической прозе, а есть у Данилова периодически (не часто, но и не то чтобы совсем уж редко) возникающие собственно стихотворные тексты, в самом строгом смысле — с двойной сегментацией, синтаксической и стиховой, написанные, как положено, в столбик. Избранные стихи Данилова впервые собраны под одной обложкой, и получившаяся книга, думаю, предстает вполне целостной. Но и — нечто новое сообщающей о даниловском художественном мире.

Стихотворения Данилова очень разнятся по эмоциональному модусу, хотя стилистически вроде бы близки. Перед нами излюбленные Даниловым перечислительные ряды, списки и перечни, каталоги наблюдений, сделанных «голыми глазами», предъявленных в той беспощадной бессюжетности, которые подобны только самой жизни. Но совершенно различный пафос стоит за разными текстами. Вот «Динамо» — сатирико-лирический (именно так!) гимн-пародия (тоже именно так!) футбольной команде, в котором не знаешь и чего больше — характерного для Данилова тихого умиления неуклюжими предметами и сущностями либо тонкого издевательства над фанатским или спортивно-журналистским дискурсами. И в то же время вот логически завершающее книгу стихотворение «Нилова пустынь» — один из самых драматических текстов Данилова (как бы само понятие драматизма ни было противоположно даниловской поэтике), местами страшных и безысходных.

В ставшем внезапно более чем хотелось бы актуальным стихотворении «Украина — не Россия» происходит деконструкция разъединительных мифов, построенная на демонстрации не сводимого к простой дихотомии разнообразия мира. «Житель Камчатки забил собутыльника табуретом» — почти концептуалистский сериальный текст, из бытовой выморочности извлекающий социоантропологический гротеск. На том же приеме построен текст «Поезда следуют с увеличенным интервалом», нацеленный на сей раз на поэтическую критику бюрократического языка.

Такие стихотворения, как «Всадник Грустной Фигуры», «Днепропетровск», «Балашиха» и некоторые другие ближе всего как раз к структуре прозаических сочинений Данилова, представляя собой опыт блуждания субъекта среди непознанных территорий; в стихотворениях, впрочем, сам ритм организации (а ритм есть и в свободном стихе, и это принципиально) и сама композиция текста сообщают «дневнику наблюдений» некоторую, что ли, большую концентрированность. Напротив, в прозиметрическом тексте «Томим» глоссолалическое стихотворное бормотание переходит в бормотание прозаическое — обе части максимально насыщены эмоционально, но семантически абсолютно затемнены.

Пользуясь минимальными смысловыми, ритмическими, структурными сдвигами, Данилов в своих стихотворениях достигает максимального поэтического действия. Вроде бы остраненные, они достигают как раз эффекта «неостранения» (термин О. Меерсон), противоположного заявленному формалистами остранению: там знакомый предмет предстает незнакомым, здесь незнакомый присваивается и принимается в качестве своего. Может быть, именно поэтому тексты Данилова вызывают такое редкое чувство эмпатии.

Всадник Грустной Фигуры