И я открою землю...

Вот что рассказывает кампозитор в «Записках» о своих музыкальных занятиях в те годы:

По приезде в Петербург я учился играть на фортепьяно у знаменитого Фильда и, к сожалению, взял у него только три урока, ибо он уехал в Москву. Хотя я слышал его немного раз, но до сих пор хорошо помню его сильную, мягкую и отчетливую игру. Казалось, что не он ударял по клавишам, а сами пальцы падали на них, подобно крупным каплям дождя, и рассыпались жемчугом по бархату. Ни — я, ни другой искренний любитель музыкального искусства не согласится с мнением Листа, сказавшего однажды при мне, что Фильд играл вяло, — нет, игра Фильда была часто смела, капризна и разнообразна, но он не обезображивал искусства шарлатанством и не рубил пальцами котлет, подобно большей части новейших модных пьянистов.

В три взятые мною урока я выучил его второй дивертисмент… и получил от него лестное одобрение.

По отъезде Фильда взяли мне в учители ученика его Омана, который начал со мною первый концерт Фильда; после него Цейнер усовершенствовал еще более механизм моей игры и несколько даже и стиль (способ игры…). Преподавание же теории… шло не так успешно. Цейнер требовал, чтобы я учил его уроки вдолбяшку, а это мне надоело, почему я впоследствии взял в учители Карла. Мейера, который со временем сделался моим приятелем: он более других содействовал развитию моего музыкального таланта…

На скрипке дело шло не так удачно. Хотя учитель мой, первый концертист Бем, играл верно и отчетливо, однако не имел дара передавать другим своих познаний, и когда я дурно владел смычком, говорил: «…господин. Глинка; вы никогда не будете владеть скрипкой».

Друзья Глинки по пансиону оставили нам интересные воспоминания о нем, как о музыканте, о его характере, внешности.

Он уже и в Пансионе был превосходным музыкантом. Будучи? тогда уже учеником Фильда, он восхитительно играл на фортепьяне;. и тогда уже его импровизации были прелестны. Маленький, крошечный, довольно безобразный, с огромной по росту головой и с гениальным, пламенным взглядом. Я его прозвал «Глиночка»… Я с ним провел много, много чудных дней.

Н. А. Маркевич

Разнообразные и непрерывные занятия пансионской жизни не отвлекали его от любимого искусства. В это время он еще мало занимался теорией музыки; но и тогда в длинные зимние ночи, в летние петербургские сумерки… после сухих репетиций… он предавался полету свободной- импровизации, отдыхая за нею от головоломных занятий, от забот ученических. В этих звуках, дрожащих восторгом, высказывал он и свои детские, мечты, и свою томную грусть, и свои живые радости. Если бы кто видел его, сидящего в летнюю, лунную ночь у окна с географией Арсеньева или с любимым Кювье в руках, если б видел, как он сводит глаза с книги на месяц, с месяца на книгу, тот, верно бы, сказал: «это прилежный, рачительный ученик, но науки не его назначение — он рожден быть художником».

Н. А. Мельгунов

НЕДАРОМ ЗАПЕЛ СОЛОВЕЙ

Я не сейчас вступил по выпуске в службу… навестил родителей и, возвратившись в Петербург, поселился неподалеку от бывшего нашего прежнего инспектора Линдквиста, у которого завтракал и обедал за условленную плату. Отец желал, чтобы я служил по Иностранной Коллегии, которая считалась в то время почетнейшею службою. А. А. Линдквист… мог быть мне весьма полезен, познакомив меня с французским дипломатическим языком. Плохо, однако же, шли наши занятия, — мне этот язык, вовсе не поэтический, казался чем-то диким и никак не входил в голову. С Мейером и даже Бемом, напротив того, я быстро успевал…

В начале марта 1823 года отец известил меня, что ему угодно было, чтобы я воспользовался представившимся удобным случаем для поездки на Кавказ, чтобы пользоваться там минеральными водами…

Близкие надеялись, что для моего золотушного расположения мне будут полезны кавказские минеральные воды…

…и я немедля собрался в путь…