И эхо летит по горам

В тот вечер, когда Мадалини объявила о своих планах, они с мама выпили бутылку вина, в основном — Мадалини, а мы с Талией сидели тем временем наверху и играли в нарды. У Талии уже сложилась мана, и она перетащила половину своих шашек на свою половину доски.

— У нее любовник, — сказала Талия, кидая кости.

Я аж подпрыгнул:

— Кто?

— Что «кто»? А ты как думаешь?

Я научился считывать выражение лица Талии по ее глазам, и сейчас она смотрела на меня так, будто я стоял на пляже и спрашивал, где тут вода. Я постарался быстро исправить положение.

— Знаю я кто, — сказал, а у самого щеки горят, — в смысле, кто он… этот…

Мне было двенадцать лет. В моем словаре еще не появилось слов типа «любовник».

— Сам не догадался? Режиссер.

— Как раз собирался сказать.

— Элиас. Он что-то с чем-то. Волосы назад зализывает, как будто сейчас 1920-е. А еще у него такие тоненькие усики. Он, видимо, думает, что лихо смотрится. Нелепый он. Считает себя великим творцом, разумеется. Мать тоже так думает. Ты бы видел, какая она с ним — вся такая робкая, послушная, будто жаждет ему кланяться и баловать его, потому что он гений. Не понимаю, как она не видит его насквозь.

— А тетя Мадалини за него замуж пойдет?

Талия пожала плечами:

— У нее худший вкус на мужчин. Хуже некуда. — Талия потрясла кости в кулаке и, похоже, передумала. — Ну, может, не считая Андреаса. Он милый. Довольно-таки. Но конечно, она его бросит. Она все время втюривается в ублюдков.

— Типа твоего отца?

Она чуть нахмурилась:

— Мой отец ей был чужой человек, которого она встретила по пути в Амстердам. На вокзале в грозу. Они полдня провели вместе. Понятия не имею, кто он. Да и она тоже.

— А-а. Помню, она говорила что-то про своего первого мужа. Что он пил. Ну я и решил…

— А, так то Дориан, — сказала Талия. — Он тоже был что-то с чем-то. — Сдвинула еще одну шашку на свое поле. — Он ее бил. Мог переключиться в один миг с милого и приятного на бешеного. Как погода — знаешь, когда меняется ни с того ни с сего? Вот он такой был. Пил, считай, весь день, почти ничего не делал, только валялся дома. Когда пил, вообще ничего не помнил. Оставлял краны открытыми, например, и затапливал дом. Помню, забыл раз выключить плиту и все сжег дотла.

Она выстроила из шашек маленькую башенку. Тихонько повозилась, выровняла.

— Дориан по-настоящему любил только Аполлона. Все соседские дети его боялись — Аполлона, в смысле. Его никто, в общем, и не видел — только слышали, как он лает. Но и этого хватало. Дориан держал его на заднем дворе на цепи. Скармливал ему баранину целыми шматами.

Талия больше ничего не рассказала. Но я легко представил и сам. Дориан напился и отключился, забыл про пса, тот шлялся по двору отвязанный. Открытая дверь в дом.

— Сколько тебе было? — спросил я тихо.

— Пять.

И тогда я задал вопрос, что болтался у меня в голове с самого начала лета:

— А разве ничего нельзя… в смысле, может, они…

Талия резко отвела взгляд.

— Не спрашивай, пожалуйста, — сказала она тяжко, и я услышал в ее голосе глубокую боль. — Меня это утомляет.

— Прости, — сказал я.

— Когда-нибудь расскажу.

И она рассказала — позднее. О неудачной операции, катастрофической постоперационной инфекции, сепсисе, отказе почек, отказе печени, отторжении вновь пришитого лоскута ткани, вынужденном удалении не только его, но и остатка щеки и части кости скулы. Осложнения продержали ее в больнице без малого три месяца. Она почти умерла — должна была умереть. После этого врачей к себе она больше не подпускала.

— Талия, — сказал я, — мне стыдно, что все так вышло, когда мы познакомились.

Она вскинула на меня взгляд. Вернулся прежний игривый блеск.

— Тебе и должно быть стыдно. Впрочем, я знала еще до того, как ты заблевал все вокруг.

— Что знала?

— Что ты осел.

Мадалини уехала за два дня до начала школьных занятий. На ней было масляно-желтое платье без рукавов, туго облегавшее ее стройную фигуру, очки от солнца в роговой оправе и белый шелковый платок, туго затянутый на волосах. Она оделась так, будто боялась, что какие-нибудь ее части разбегутся, — словно буквально собирала себя в кучу. На паромной пристани в Тиносе обняла нас всех. Талию — крепче и дольше, прижала губы к ее макушке в протяженном непрерывном поцелуе. Очки от солнца не сняла.

— Обними меня, — услышал я ее шепот.

Талия механически подчинилась.

Когда паром охнул и дернулся прочь, оставляя за собой след вспененной воды, я подумал, что Мадалини будет стоять на корме, махать нам и слать воздушные поцелуи. Но она быстро прошла к носу и села. Не оборачивалась.

Когда вернулись домой, мама велела нам сесть. Встав перед нами, она объявила:

— Вот что, Талия, тебе не нужно больше носить эту штуку у нас в доме. По крайней мере, для меня. И для него. Носи, только если тебе так удобнее. Вот и весь сказ.

И вот тогда-то я понял с внезапной ясностью то, что мама уже осознала. Маска — это для Мадалини. Чтобы ей не было стыдно и неловко.