И дух наш молод

Солдат говорил так горячо, взволнованно, словно от нас, обитателей этой мрачной камеры, зависела судьба Ленина.

Но его тревога, усилившая нашу, все же была приятна нам: ленинская правда в воде не тонет, в огне не горит и сюда пробивается и здесь дает свои всходы.

Наши тюремщики вынуждены были идти на все новые и новые уступки. Днем камеры оставались открытыми.

Не обращая внимания на надзирателей, мы обменивались "визитами" играли в шахматы фигурами, вылепленными из хлебного мякиша. Моим неизменным партнером по шахматам стал Платонов, студент не то двадцати, не то двадцати двух лет в старой, видавшей виды тужурке. Мой друг (а мы вскоре крепко подружились), в отличие от меня, уже тогда неплохо разбирался в марксистской теории, был убежденным ленинцем. Он начинал и заканчивал тюремный день зарядкой, не давал себе ни в чем спуску. И только к одному проявлял слабость - к стихам. Знал он их превеликое множество. Читал просто, без пафоса. Чаще всего - Тютчева и Блока. До знакомства с ним я из всех книг признавал, пожалуй, только детективы и политические. Беллетристику, кроме Горького, считал чуть ли не пустым времяпрепровождением, о стихах и говорить нечего: "барская забава". Что-то похожее я как-то "выдал" своему партнеру по шахматам. Губы его обиженно по-детски надулись, вздрогнули. И тут случилось чудо. Я услышал слова простые и знакомые о том, что мне самому пришлось пережить совсем недавно: "Петроградское небо мутилось дождем, на войну уходил эшелон. Без конца - взвод за взводом и штык за штыком наполнял за вагоном вагон. В этом поезде тысячью жизней цвели боль разлуки, тревоги, любви, сила, юность, надежда... В закатной дали были дымные тучи в крови". В этих стихах о проводах солдата было столько боли, музыки, что сжималось сердце.

"Мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего..." И снова сказано так, будто поэт видел, чувствовал все то, что было со мной: арест отца, ссылка семьи за Урал, дисциплинарная рота, мучительные минуты под первым в моей жизни артиллерийским обстрелом, смерть друга, похороны на Марсовом поле, приезд Ильича, дни надежды - и вот эта камера.

"И вечный бой! Покой нам только снится. Сквозь кровь и пыль... Летит, летит степная кобылица и мнет ковыль..."

Блок уже сам казался мне частицей, голосом России времен Куликова поля и моего времени, грозного, беспокойного, чреватого грядущими бурями.

Настоящим почитателем Блока я стал позже, в 1919 году, томясь в армейском лазарете после тяжелого ранения под Омском, но музыку, власть его стихов впервые ощутил в камере Петропавловки. Каждый раз, перечитывая Блока, я вспоминаю июль семнадцатого, наши споры и беседы, бледное, одухотворенное лицо моего соседа по камере.

И все же чаще наша камера напоминала филиал Якобинского клуба. Почти ежедневно приходили товарищи из соседних камер обменяться газетами, поговорить, поспорить. Три темы оставались ведущими: Ленин, революция, Советы.

Нытиков среди нас не было. Все без исключения верили в победу пролетарского дела. Не было споров и по вопросу явки Ленина на суд. Тут мнение оставалось единодушным. Мы все радовались, как дети, прочитав в газете "Письмо в редакцию "Пролетарского дела".

Ленин сообщал, что он окончательно изменил свое намерение "подчиниться указу Временного правительства". "Отдать себя сейчас в руки властей, - писал Ильич, - значило бы отдать себя в руки... разъяренных контрреволюционеров..."{93}.

Из "Письма" видно было, что Ленин и в подполье продолжает борьбу, руководит партией: "Мы будем по мере наших сил по-прежнему помогать революционной борьбе пролетариата"{94}.

Но были и спорные вопросы - о темпах развития революции, о Советах.

Нашлись среди нас "левые", отличающиеся этаким революционным зудом. Они считали, что в июльские дни большевики могли и должны были взять власть в свои руки.

- Всякому овощу свое время, - переходил в наступление Платонов. Попытка захвата власти меньшинством - авантюра, в лучшем случае трагическая ошибка. Необходимо сперва привлечь на свою сторону большинство трудящихся - именно к этому призывает нас Ильич. И уже тогда свергать Временное правительство.

С ним яростно спорил некий Сидоров, не то прапорщик, не го унтер-офицер. Смелый до отчаянности, верный товарищ, но страшный путаник в теории:

- Как аукнется, так и откликнется. Нам бы только власть взять, и меньшинство станет большинством. Мы же не для себя берем власть - для народа.

- Ну и сказал! Бухнул в колокол, не глянувши в святцы. А заглянуть, товарищ, не вредно. Революция меньшинства, революция без широкой, активной поддержки трудящихся в конечном счете даже выгодна контрреволюции, так как развязывает руки тьерам и кавеньякам.

Еще яростнее разгорались споры о Советах.

Лозунг "Вся власть Советам!" был нам дорог. Под этим лозунгом тысячи рабочих и солдат вышли на июльскую демонстрацию.