И дух наш молод

Меня сразу приняли учеником слесарно-ремовтных мастерских, обслуживавших центральные шахты № 2 и № 4. Там же работал дядя Иван. Утром он привел меня в мастерскую и так представил мастеру Потапычу: "Это мой племянник. Похож?" Мастер дружески улыбнулся и повел знакомиться с учениками, которым было от 10 до 16 лет. Почти все - дети шахтеров или рабочих мастерских. Мальчики встретили меня хорошо - все знали и уважали дядю Ивана.

В Кизеле еще больше, чем в Питере, молодежь страдала от бесправия и произвола - на шахтах, в мастерских. Грязные бараки, пьянство, драки - вот как жили тогда.

Условий для культурного отдыха, развлечений не было. Не существовало также школ и технических училищ для рабочей молодежи. За свой труд подростки получали 10-20 копеек в день. Тут, как и в Петербурге, накладывали большие штрафы за каждую мелочь. Вообще коллектив рабочих в мастерских был неплохой, но в нем не чувствовалось той дружбы и сплоченности, которые ощущались в рабочих коллективах питерских заводов, особенно Путиловского.

Мне очень нравилась уральская природа: зеленый шум леса, синие горы, голубые озера, быстрые реки. Любить все это меня научил Михаил Прокофьевич Зырянов. О таких говорят: умное сердце, добрый ум. Неутомимый охотник и рыболов, он всегда брал меня с собой в свои, как он говорил, большие и малые экспедиции.

В моей памяти встают незабываемые вечера. На столе самовар, нехитрое угощение. В печке потрескивают березовые поленья. Розовые блики прыгают по стене. Катя читает некрасовских "Коробейников" или его же знаменитую поэму "Русские женщины".

Бывали в приветливом доме Зырянова и лермонтовские вечера.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом...

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? Жалею ли о чем?

Катя произносила эти строки чуть-чуть нараспев. Я сидел притихший, немножко влюбленный, готовый слушать ее до утра. Но коронным ее номером были "Огни" Короленко. Человек в утлой лодчонке... Могучая, бескрайняя сибирская река. Темень. Пороги. Все труднее грести. И где-то далеко то возникают, то снова гаснут мерцающие огоньки. Они возвращают силу, надежду. А все-таки впереди - огни.

Дядя Ваня - он охотно нас навещал, особенно любил такие вот зыряновские вечера - задумчиво повторял вслед за Катей: "А все-таки впереди - огни".

С Михаилом Прокофьевичем они часто спорили о перспективах революции в России. Зырянов ссылался на Чехова. Говорил, что перемены, конечно, будут. Но не скоро. Надо работать, просвещать народ и ждать. Может, сто, а может, двести - триста лет.

Дядя Иван, посмеиваясь, говорил, что лично его такие сроки никак не устраивают. Ждать сложа руки - самое последнее дело. Надо будить народ. Хуже всего не то, что в России огромное количество людей терпеливо страдает от эксплуатации, произвола, а то, что многие страдают, не сознавая этого. Так пусть еще ярче, еще призывней горят огни. К счастью, есть у нас бакенщики, которые умеют их зажигать. И главный из них - Ленин.

Так, далеко от Питера, в небольшом уральском городке, я впервые услышал имя человека, кому суждено было стать у штурвала первого в мире социалистического корабля.

...В доме учителя Зырянова не было икон, не горели лампадки. Здесь признавался один-единственный культ - культ книги. Михаил Прокофьевич знал и отлично пересказывал (он называл это "устными чтениями") сибирские и уральские рассказы Мельникова. Еще больше мне нравились в его изложении местные легенды, чем-то напоминающие знаменитые сказы Бажова.

Зыряновские вечера... Дух зыряновского дома... Ничто не проходит бесследно. Не сразу - через годы они пробудили во мне страсть к книгам, желание поделиться с другими радостью узнавания, открытия.

А тогда пределом моей мечты были барашковая татарская шапка с четырехугольным верхом, бумазейная рубашка с высоким воротником, широкие черные шаровары и бахилы - высокие мягкие сапоги из коровьей или конской шкуры шерстью внутрь.

Все это мне помогли приобрести брат Митя и дядя Иван. В этом одеянии я ранней весной отправился в путь-дорогу к родителям. Мне купили билет да еще собрали что-то около тридцати рублей. Деньги вместе с карманом плисовых шаровар у меня вырезали перед самым Омском. Пришлось продать сапоги, шапку. Еле хватило на билет пароходом до Семипалатинска. На заезжем дворе встретил крестьян из Бородулихи, с ними и поехал к родным.

Семья наша жила в ужасных условиях. Землянка, вырытая в песке метра на два вглубь, крыша на уровне земли. В темной и сырой комнате жили мы, одиннадцать человек, да еще хозяин землянки с женой и дочерью. Рядом пимокатная мастерская.

Отец, как ссыльный, не был прописан. По фамилии нас в Бородулихе никто не знал. Когда меня или кого-то из братьев, сестер спрашивали, чьи мы будем, мы говорили: "пимокатовы", на что в ответ слышали: "А, это Ефима, ссыльного", или "каторжного". В селе нас таких было три семьи - совершенно бесправные, вне закона, к которым относились нередко с нескрываемым презрением.