И даже небо было нашим

Я не предложила Берну ехать со мной в Турин. Я была уверена, что он откажется; а если бы он и согласился, при его встрече с моими родителями мне не хватило бы сил, чтобы удержать ситуацию под контролем. Я с ужасом думала о нескольких часах, которые должна буду провести с матерью, когда мы будем выбирать платье. Но эти часы пробежали быстро, почти незаметно, как в детстве, за семейным ужином или в моей маленькой кроватке.

После подгонки по фигуре платье должны были отослать в Специале по почте через три недели. Ткань была такой светлой, такой тонкой и нежной, что, надевая платье, я старалась не касаться его пальцами, чтобы не остались следы. Лиф состоял из изящно переплетенных полос ткани, которые сзади на талии завязывались бантом. Если снять накидку, спина оставалась почти голой. Ты молодая, можешь себе это позволить, сказала мама. А продавщица добавила, что у меня идеальные лопатки.

Я поняла, что решение не говорить заранее Берну о платье, было правильным. Главное, он не должен был узнать, сколько оно стоит: если бы он спросил, я солгала бы. Платье и туфли обошлись в сумму, которой хватило бы, чтобы приблизить нас к Киеву минимум на тысячу километров.

Через неделю-другую мы с Берном пошли выбирать ему костюм. Сначала пришлось убеждать его, что это необходимо. Он утверждал, что может обойтись тем, что есть под рукой, например костюмом, который Данко надевал на похороны моей бабушки, или одолжить костюм у Томмазо. Со всей решимостью, на какую я была способна, я поклялась, что не выйду за него, если он будет в костюме с похорон или в форменном смокинге официанта.

В магазине, в торговом центре на промышленной окраине Мезанье, он капризничал, как ребенок. Брал пиджак у продавца, придирчиво изучал ценник, затем с негодованием возвращал, не померив. В итоге продавец уже не знал, что ему предложить.

— Но костюм для свадьбы просто не может стоить меньше этой суммы, — чуть ли не умоляющим тоном заметила я.

— Триста евро! — заикаясь от возмущения, произнес он.

— Я только хочу, чтобы ты оделся, Берн.

— Ты не хочешь, чтобы я оделся. Ты хочешь, чтобы я расфуфырился!

Давно уже я не слышала, чтобы его голос звучал так жестко: пожалуй с тех пор, как много лет назад, ночью, когда мы были еще детьми, насильно поцеловав меня в губы, он спросил: ты этого хотела? Я вдруг почувствовала огромную усталость и опустилась на стул. В помещении был кондиционер, но жара все равно была невыносимая. Продавец предложил мне воды.

Наверное, когда Берн увидел меня такой — бледной, растерянной, отрешенной, это все же тронуло его: он молча взял с прилавка темно-синий костюм за триста евро и исчез в примерочной. Через две минуты он появился в костюме — края брюк волочились по полу, пиджак был надет на голое тело. Раскинув руки в стороны, он повернулся кругом, и я увидела темные пятнышки сосков. Он не стал возражать, когда продавец принес ему белую рубашку, туфли и галстук. Галстук был чересчур яркий, но я не сказала ни слова, чтобы не разрушить чары. Берн оплатил покупки, и мы вышли из магазина, а затем и из торгового центра на гигантскую парковку, залитую июльским солнцем.

Теперь пора было подумать о праздничном убранстве дома. Берн и Данко принесли три электрические гирлянды, которые использовались для иллюминации в ближнем городке, с белыми фонариками причудливой формы, по две лампочки в каждом: когда их включали все одновременно, темная ночь на ферме полыхала огнем. Их развесили рядом, как три алтарных образа в церкви. Понадобились веревки, чтобы поднять гирлянды на нужную высоту, и подпорки, чтобы закрепить их.

Я не спросила у ребят, где они раздобыли иллюминацию, не спросила, откуда взялись деревянные столы, скамьи и десятки белых свечей в подсвечниках, которые они собирались развесить на деревьях. Я не сомневалась, что за это следовало благодарить главным образом Данко. Он был знаком чуть ли не со всей Апулией, так что у него было кого просить об одолжении.

В этих приготовлениях время пролетело незаметно. Не успела я опомниться, как уже стояла перед мэрией Остуни, об руку с Берном, теперь моим мужем, и нас осыпали пригоршнями риса. Рис застревал в волосах и покрывал белой пылью затейливую прическу, которую мама сделала мне утром собственными руками.

Потом мы пешком пошли на ферму, и, по мере того как солнце склонялось к горизонту, наши с Берном соединенные тени становились все длиннее, и в какой-то момент достали до теней фруктовых деревьев в саду. Мы двое слились в единое целое с природой.

Гости шли следом, разделившись на маленькие группы, их веселость заставляла нас идти быстрее. Время от времени кто-то обгонял нас и фотографировал на телефон. Томмазо остался на ферме, чтобы руководить ребятами из одного сельскохозяйственного кооператива, которые должны были стать у нас поварами и официантами.

Потом ночь поглотила последние остатки дневного света, а мы оказались внутри светового пятна, нарисованного лампочками.

— Никогда еще здесь не было столько народу, — погладив мне щеку, заметил Чезаре.

— Надеюсь, ты не против.

— Почему я должен быть против?