И будет вечен вольный труд

Надо напомнить, что Хомяков в молодые годы был близок с Рылеевым и другими декабристами, что издательская деятельность славянофилов неоднократно сурово пресекалась, что подвергались они преследованиям властей, наконец, что их творчество оказало заметное влияние на лирику таких разных поэтов, как Некрасов и Тютчев, — все это дает им право на нашу благодарную память.

Основные черты гражданской поэзии славянофилов (а гражданская тема, без сомнения, была главной в их лирике) — это высокое нравственное сознание, чувство личной ответственности, обращение к религиозным мотивам как основам мировоззрения и поведения, вера в великую историческую миссию своей страны, которая сочетается с задачей помощи братским славянским народам. Гимном славянофильства можно назвать стихотворение А. С. Хомякова «"Гордись!" — тебе льстецы сказали…» (1839), мотивы которого он неоднократно варьировал и впоследствии. Как и стихотворение Лермонтова, оно построено на противопоставлении жестоковыйной гордости показного могущества и того мудрого смирения, в котором зреют семена грядущего подлинного величия. Конечно, Хомякову как поэту далеко до Лермонтова, он восполняет ораторским пафосом, форсированием голоса то, что давала Лермонтову лирическая откровенность, самодвижение свободно изливающегося из глубин души стиха.

«Гордись!» — тебе льстецы сказали: —
Земля с увенчанным челом,
Земля несокрушимой стали,
Полмира взявшая мечом:
Предела нет твоим владеньям… и т. д.

Да, казалось тогда, что сама судьба мира решается в Санкт-Петербурге. На памяти была великая победа в Отечественной войне, и никто не знал еще, что война 1812 года будет последней удачной войной царизма, что все остальные на протяжении ста лет будут либо проиграны, как крымская кампания, как японская, либо военная победа, купленная немыслимым кровопролитием, будет наполовину сведена на нет дипломатическими интригами западных держав. Вспоминая великие империи прошлого, утверждавшие себя огнем и мечом — утверждавшие ненадолго, а затем навсегда уходившие с мировой арены, — Хомяков ищет для своей страны залоги, краеугольные камни будущего высокого предназначения. И разве мы, разве наши современники не согласятся с мыслями поэта прошлого столетия о высоком уделе родной страны:

Хранить для мира достоянье
Высоких жертв и чистых дел;
Хранить племен святое братство,
Любви живительный сосуд,
И веры пламенной богатство,
И правду, и бескровный суд…

Отсутствие стремления возвысить свой народ за счет других доказывает здоровую суть этого мировоззрения, того высшего патриотизма, который зовет не брать, а давать, не господствовать, а служить. Нет, это «наследие», от которого нельзя отказываться!

К чести русской поэзии надо сказать, что ей всегда были чужды аристократическая кастовость, книжное суемудрие. Наоборот, все заметные поэты согласно обращали взоры к жизни народа, к его творчеству. С легкой руки братьев Киреевских собирание русского фольклора захватило многих известных стихотворцев. И в своем творчестве поэты ориентировались на народную словесность — создавали «русские песни», обработки, стилизации. И словно бы согласно ждали, когда же появится подлинный поэт из народа.

Милькеев, Сибиряков, Алипанов, Слепушкин — ныне эти имена известны лишь узкому кругу исследователей русской литературы. Все это были простые люди — крестьяне, мещане, — пробовавшие свои силы в изящной словесности. И что характерно: каждый такой дебют сопровождался градом похвал и одобрений из лагеря «большой литературы». Так создавалась одна из гуманнейших традиций нашей словесности — участливый интерес к писателям-самоучкам, интерес, разделявшийся, наверное, всеми крупными талантами, от Пушкина и Белинского до Толстого и Горького. Но осечка за осечкой! Каждый раз новооткрытый стихотворец не шел дальше неких залогов и обещаний. Казалось, сама атмосфера чрезмерных ожиданий губила их неразвившиеся таланты.

Но вот пришел Кольцов. В ряду великих поэтов прошлого имя его, его творчество способны и доселе вызвать споры. Одни будут отрицать вообще всякое художественное достоинство его стихов, другие, отдавая должное созданным им картинам деревенской жизни, станут стыдливо отворачиваться от его «дум», философских стихотворений. Нашему пониманию Кольцова все еще мешает вульгарно-социологическая оценка его творчества в предвоенные годы, когда он настойчиво противопоставлялся литераторам дворянского лагеря и в вину бедному Алексею Васильевичу ставилось одно: как это он не отразил процессов эксплуатации крепостного крестьянина?

А сам крепостной крестьянин мог ли тогда понять, что его «эксплуатируют»?