И будем живы

— Никак нет! — радостно отозвался Мамочка. Я тут у зам коменданта по тылу хлорочки раздобыл. Будем засыпать помаленьку. А потом плотно верхнюю дверь заделаем, пленочкой затянем — и все нормально! Если и будет вонять, то на улицу, чеченцам. Зато теперь к нам уже точно никто через черный ход не проникнет.

— И на танках не прорвется, потому что по говну траки скользят! — в тон ему добавил чей-то нарочито гнусавый голос с нижних пролетов уничтожаемой лестницы.

Кто-то устало хихикнул в ответ, кто-то от души выругался.

— Вы еще воевать не начали, а юмор уже, как у дегенератов, — укоризненно покачал головой Змей. — Что же с вами к концу командировки будет?

— К концу командировки план по наполнению лестницы выполним на двести процентов! — отрапортовал Мамочка. — Представляете: когда духи стрелять начнут, сколько штанов добавится к этим шинелям и халатам?

— Да ну вас, — не выдержал Змей, и засмеявшись, вернулся к работающим в «кубриках», как бойцы уже успели окрестить освобождаемые комнаты.

В третьем часу ночи, наскоро ополоснув руки в ведре с водой и перекусив всухомятку, у кого оставались силы и аппетит, офицеры и бойцы попадали на свежевымытый, слегка припахивающий дерьмом и явственно — хлоркой пол.

Змей снял испачканную, всю в заскорузлых пятнах синюю рабочую «подменку» и переоделся в камуфляж. Надув свой прорезиненный, переживший не один десяток таежных походов матрац и разложив подаренный друзьями пуховый австрийский спальник, прилег сверху. Придвинул поближе к боку автомат и, закинув руки за голову, вытянул гудящее, наломанное за трудный день тело. Завтра с утра — принимать блок-пост и начинать настоящую боевую работу. Первую ночь на блоке, он, конечно же, проведет вместе с бойцами. Не для того, чтобы подменять своих офицеров. А для того, чтобы самому попробовать на вкус воздух ночной войны и всей шкурой ощутить: в какой обстановке предстоит работать его парням.

Кокой она будет, первая военная ночь? Хотя, первая-то — вот она! Так может быть, витающие в кубрике запахи — это и есть истинный букет войны?

— Это тебе, командир, не марш-броски бегать! — устало улыбнулся он сам себе в неверном свете прилепленной к подоконнику свечи и упал в черную яму.

* * *

Что со мной? Где я?

Дэн открыл глаза.

Над ним не было ни потолка, ни неба. Лишь обступивший со всех сторон мрак сходился куполом над запрокинутой вверх лицом головой и лежащим, словно отдельная самостоятельная часть, остальным телом. Тусклый рассеянный свет накрывал его серовато-желтым колпаком, возникая, словно ниоткуда. Дэн понимал, что находится в горизонтальном положении. Но ни твердой, ни мягкой поверхности под собой не чувствовал. Он словно висел в окружающем его пространстве, запеленатый в этот призрачный свет, растворенный в нем.

И тогда нахлынул жуткий, первобытный, панический страх.

Где я?

Что это? Чистилище? Преисподняя? Тот самый тоннель, в который, по рассказам вернувшихся к жизни, уходят души умерших?

Я ведь некрещеный. Неужели тому, кто не принял крещение, действительно нет места ТАМ? Ни среди грешников, ни среди праведников? И неужели теперь мне предстоит находиться так вечность: живой разум в неживом и неосязаемом мире.

Единственными реальными ощущениями оставались тупая ломота в затылке и горячая пульсирующая боль в шее.

Дэн попробовал шевельнуть губами. Тонкая зеленовато-серая корка с похрустыванием разошлась над бездонным обезвоженным колодцем рта. Непослушный, словно набитый сухим мхом язык невнятно выдавил:

— Вде я? Пить…

— Очухался, брат? — среди желтого потустороннего сияния появилось смазанное, но вполне земное человеческое лицо.

Дэн напряг глаза, тяжким тупым усилием сводя фокус безвольно разъезжающихся зрачков. И в ставшей более четкой картинке увидел покрытый конопушками нос, сострадательно сморщенные пунцовые губы с редким рыжеватым пушком над ними, сочувственно-понимающие зеленовато-коричневые глаза. Чуть ниже, под клином не очень чистой, покрытой пупырышками шеи — серый край солдатской нательной рубахи и линяло-бежевый воротник синей казенной пижамы.

Ни в раю, ни в аду таких лиц быть не может. Такие лица в таком оформлении есть только на земле и только в одной стране.

Я жив.

Постепенно проявился над головой мрачноватый бетонный потолок полуподвального помещения. Над сливающейся с серой стеной дверью обнаружился и источник еле мерцающего желтого освещения — самая обычная, наверное, двадцативаттная лампочка.

Это госпиталь. Да. Это — госпиталь. Мне давали наркоз. Делали операцию.

Да. Делали операцию. Потому что у меня ранена шея.

Нет. Не просто ранена. У меня перебит позвоночник. Перебит там, где шея. Поэтому, я чувствую все, что происходит с головой, но не чувствую остального тела.

И невыносимый, запредельный ужас швырнул его черными лохматыми лапами в пропасть беспросветного и бездонного отчаяния.

— У-у-у!

Завыть! Так хотелось завыть! Но даже этого не смогли сделать ни заскорузлые губы, ни одеревеневшая глотка.

— Попить? Сейчас дам попить! — хлопотливо пробормотал солдатик, — Я только доктора спрошу: можно тебе пить?