И ад следовал за ним: Выстрел

После исчезновения отца мы на время прекратили посещать деда, однако вскоре во мне проснулась необъяснимая тяга к посещению дедовой могилы. К тому же я всегда думал, нравилось ли наше застолье вечно спящему деду, если он наблюдал за нами, или же он возмущался и бил костяшками в крышку гроба. Пришлось придать ритуалу новую форму: возложение цветов, скорбная минута молчания. Любил я порыться в разных фотографиях и бумагах и даже в обширном собрании книг, в которые особенно не вгрызался. Отец был явно книжным червем, на каждой книге оставлял пометки карандашом или ручкой, ставил вопросительные и восклицательные знаки или N.B. или просто «дурак!», правда, к концу произведения карандаш уставал и некоторые страницы сохраняли свой девственный вид. Кабинет отца, отданный мне на откуп, задыхался от томов Гегеля, Монтеня, Сковороды, индийской и китайской философии и прочего заумного хлама. Беллетристика особенно не выпирала, зато поэзия всех времен и народов занимала десять огромных полок (в два ряда), что свидетельствовало не только о лирической насыщенности души моего родителя, но и о его склонности самому заниматься рифмоплетством. Однажды в одной из бесчисленных папок я наткнулся на следующий опус:

Бродили по миру герои.
Врачи, студенты и геологи.
И каждый вкалывал, что надо,
Порой о них писала «Правда».
Герои гордые и нежные,
Но, к сожалению, не вечные,
Хоть жили не всегда по правилам,
Историю толкали правильно.
И я меж ними отрицательный,
Или, быть может, положительный,
Толкал историю старательно,
Я бы сказал неукоснительно.
Как хочется попасть в герои!
Чтоб о тебе писали в хронике,
Чтоб руку жали неожиданно,
И подвозили на машинах.
Так думал я, не приобщенный
К всемирной славе и районной,
И в дипломатии корректной
Не ас какой-нибудь заметный…

Эти строчки явно указывали не столько на непомерные амбиции родителя, сколько на его явную неудовлетворенность своим местом в мире. На эти мысли наводили и его подчеркивания в чужих книгах касательно тайных дел, лицемерия и подрывной деятельности. Правда, иногда были и перлы. Так, Маркс Карл Генрихович на вопрос «Что такое счастье?» с пафосом отвечал: «Борьба!», а Энгельс Фридрих Абрамович: «Бутылка „Шато Марго“ 1881 года».

Школу я закончил с серебряной медалью, и по мудрому совету мамы подал документы в финансовый институт (уже началось время рынка и свободы, и научные и прочие карьеры потеряли свою привлекательность). На экзаменах крупно срезался, все надежды на поступление рухнули, однако меня все-таки приняли, думается, не без вмешательства чьей-то невидимой мохнатой руки. «Неужели приняли?» — восторженная физиономия мамы, которая никогда не отличалась умением врать, служила достаточным тому доказательством. Удивительно, но все финансовые предметы я щелкал в институте, как орешки, снискав славу будущего Рокфеллера, меня уже примеряли на курсы молодых менеджеров в Колумбийском университете, когда произошло событие, сыгравшее свою роль в моей жизни.

Однажды, явившись после учебы домой, я застал у нас дяденьку с тонкими усиками а-ля французский апаш на неподвижной, акульего вида физиономии. Мама называла его Питером, старым другом отца и покровителем семьи, наедине со мной она всячески превозносила достоинства благодетеля, словно это был святой Петр, бывший рыбак Симон. Акулыч, шевеля усиками, пил зеленый чай из фарфорового чайника в виде Биг Бена (видно, был зашитый), иногда потрагивал аккуратно подстриженный, похожий на декоративный газон, «бобрик» и бросал на меня испытующие взгляды.

— Ну что? Определился уже? — задал он самый популярный на нашем выпускном курсе вопрос. Я улыбнулся, и пожал плечами, ибо до сих пор все предложения моей особе держались на планке $300–400 в месяц (рубль дрожал под ветрами перестройки). Тоже, конечно, деньги, но с призраком экономии на устрицах, скромным отдыхом в перестроенном под санаторий пионерлагере с вечно неудовлетворенной женой, постоянно дребезжащей о бриллиантовых колье своих подруг.

— Тут не надо спешить, — продолжил он назидательно, попыхтел немного носом и спросил. — Может, стоит пойти по стопам папаши?