И ад следовал за ним: Выстрел

Черный кок… неужели? Именно черный, не есть ли это знамение свыше? Намек на грядущие черные беды, черные дни, черные мысли, черные дела. Мне стало тяжко и противно, помнится, такие же зловещие тучи опустились на мои мозги в католической святыне Лурд: никогда в жизни не видел я несметные толпы калек, слепых и немых, глухих и сумасшедших. Больничные кресла-колесницы, прущие строем вперед и вперед, как танки в атаку, неимоверное столпотворение у храма на эспланаде, оглушительная, сокрушающая душу «Аве Мария». Флаги и вымпелы, кресты и иконы, святая вода из источника святой Бернадетты (жадные пилигримы подставляли под краники пластиковые бутылки), гирлянды из алых роз, метровые восковые свечи, полыхающие на ограде вокруг статуи Богоматери с младенцем на руках.

Я оторвался от бутылки и огляделся вокруг. Бар веселился. Содрогаясь от нарастающей какофонии воплей, переходящей в томный шепот, зверушки постепенно избавлялись от предметов своего незатейливого туалета. Фасады стрингерш являли собой узоры вроде мошек, они легко слетали на дубовый паркет, застревали в цветных торшерах, свисали с картинных рам. В прежние времена я уже влетел бы в этот физкульт-парад и гарцевал бы на белом скакуне, но мысли о вечности и вообще мысли разжижают волю, особенно если они реконструируют судьбы наложниц в одном caркофаге с фараоном и калек, разъезжающих в креслах на колесах. Все казалось паскудным фарсом, спектаклем марионеток, привезенных из музея восковых фигур, пошлым кривлянием третьесортных путан.

Встал, сделал несколько шагов и застыл у зеркала. Белое привидение с красными глазами. Одышка, словно сутки бежал по Сахаре… Боже, как в один присест я когда-то взлетал на купол собора святого Павла, а потом пил пиво в пабе «The Olde Cheshire Cheese»! Взлетал, как казалось, еле потом спустился,[27] рубашка промокла насквозь, ноги отнялись, обратно ковылял, опираясь на перила, а потом органон вышел из строя, потроха судорожно выбрасывали все содержимое, сердце трепетало, как дубовый листок на ветру, распухшие мышцы объявили забастовку. Тут я взглянул еще раз в зеркало на белую маску Пьеро — тут помог бы звонок в «скорую помощь», которая и вытянула бы на носилках тяжелобольного из клуба под улюлюканье резвящихся монстриц. Никогда! Усилие воли — и я бросился к туалетам, кафель ослеплял меня, прижигал огнем, обдавал холодом. Суетливо я бросился обратно, но тут кабинка заныла, заскрипела, открылась, и я услышал жуткий визг дамы, которая вывалилась на кафель, словно спасаясь от залетной крысы.

…Она[28] убегала, иногда поворачивая голову и блестя золотой коронкой (сколько раз я просил: замени ее! это же моветон! это же послевоенный Сочи!). Бежала мимо готеля «Пушкин», названного так потому, что однажды в соседнем доме гостил полусумасшедший пиит Батюшков (беднягу Александра Сергеевича даже в Карлсбад не выпускали), скрылась за постаментом со Святой Марией с шестиконечной звездой, где я потерял ее из виду. Засек неожиданно на набережной горной речки Теплы, она поигрывала узконосым графинчиком с целебной водицей из Млынского источника (такие продавались на каждом углу, чем еще блеснуть курортнику по возвращении к родным пенатам?). Заметив меня, перебежала по мостику к отелю «Колоннада», развернулась и зашагала к Гранд-отелю «Пупп», вошедшему в историю, благодаря благословенным визитам Людвига ван Бетховена, Вольфганга Амадеуса Моцарта и конечно же Иоганна Вольфганга Гете, не вылезавшего из Карлсбада из-за ухаживаний за прекрасной дамочкой Ульрике.

— Римма! — закричал я, но она даже не обернулась.

Так мы бежали вдоль Теплы, по разным берегам, и я никак не мог перебежать к ней, — исчезли мостики (а они когда-то были), да и народу подвалило. Я натолкнулся на набычившегося Бетховена, отпугивавшего своим тяжелым взглядом, возник жестикулирующий Гитлер, визгливо призывавший местных судетцев стать частью великой Германии. Любитель заграничных курортов велеречивый Тургенев объяснял застенчивому Гоголю, что водолечение гораздо лучше в Мариенбаде, где подолгу бывал Гончаров, иначе как он мог написать такой увесистый кирпич, как «Обломов»? Петр Великий, обняв за плечи короля Священной Римской империи чеха Карла IV, с высокой горы делал мне знаки рукой: мол, догони ее, догони!