И ад следовал за ним: Выстрел

Вот и еще одного бандюгу взяли и поставили, но порешить не торопились, времени было предостаточно, да и жалко было, хотя и не положено.

И в самом деле: жил себе человек, пахал, тискал баб, женился, наплодил детей, и вдруг нет миленького, одна душа витает где-то в поднебесье или рядом, а тело холодеет и замерзает навсегда. Совершенно спокоен, словно привык к тому, что его расстреливали, смотрел тупо в землю, сплошь покрытую одуванчиками, куда и собирались бросить его труп, завалив камнями и ветками, не возиться же с лопатой, а заставлять его копать могилу было против наших большевистских убеждений.

Солнце припекало, хотя взошло совсем недавно, бросало прозрачные лучи на подневольную ему природу, дышало радостью в голубое небо. Вдруг полуслепая старушка подошла: „Что делаете, милки? Чем занимаетесь?“ Так и хотелось ответить: „Васильки собираем, бабуся, василёчки-васильки, светики степные!“

Места тут славились своим простором, необъятными черноземными землями и лесами, от красоты которых замирал дух. И не потому, что здесь родился и вырос, гораздо позднее, уже на пенсии, имел шанс возглавить тургруппу и на пароходе проехать вокруг Европы (разумеется, бесплатно, поскольку осуществлял косметический присмотр за туристами). Конечно, Запад поразил до глубины души древними достопримечательностями, памятниками и дворцами старины, заливами вроде Неаполитанского, конечно, там люди живут не в нужде, как у нас, все вежливо улыбаются, все вылизано и вычищено, завидки берут! Я долго думал потом, почему у них при буржуазном строе все идет отлично, а у нас, несмотря на жертвы и кровь, в магазинах ни черта нет и до сих пор коммуналки и лачуги. Неужели Маркс и Ленин ошиблись? С другой стороны, как все испохаблено на Западе! Как истоптали все вокруг, забензинили и завоняли, оглушили машинами! Мечтал я о зеленом Париже, но задохнулся, а парижанам наплевать! Сидели себе в кафешках на узенькой кромке тротуара, тянули свои бордо и перно, вытянув ноги на проезжую часть, и в ус не дули. В Булонском лесу на обочине дороги зазывали проститутки — про таких лахудр я лишь читал у Куприна в „Яме“ — стояли у дороги, расфуфыренные фифы, подмигивали похабно туристам в автобусах, помахивали ручками, лыбились…

И лес давно превратился в искусственный парк, покрылся пылью, поредел, пожух; везде понатыканы скамейки, на каждом углу киоски, даже у пруда, где по идее должна стоять романтическая тишина, толкались зачумленные дети и запускали на всю мощь игрушечные кораблики с оглушительными моторами.

То ли дело еще не загаженные наши леса в Подмосковье, где я снимал крохотную веранду на даче! Деревья чисты, как дети, и я бродил среди них, гладя ствол каждой кудрявой березки, отдыхал на пеньках и все подбирал себе коряги для вырезывания фигурок. Этим делом я серьезно увлекся в старости и вырезал себе целый хор: там был и худой тенор в черном цилиндре, и красноносый пьянчуга, и дама с обширной грудью. Когда приходили гости (с годами их было все меньше и меньше, противна старость, хотя разные идиоты сюсюкают об обретении мудрости и прочей гадости), я всегда подводил их к своему хору, и они восторгались моим талантом (скорее всего, врали, что еще делать?).

Неказистая деревенька, где я устраивался на лето, размещалась почти рядом с Шереметьево, и что самое удивительное — тишина стояла ангельская, никакого рева моторов в небе, рядом патриархальная речушка Клязьма, и вся эта красота в двадцати пяти минутах езды на автобусе от метро „Речной вокзал“. В ненастную погоду я быстренько собирал рюкзак и мотал домой, там с наслаждением принимал ванну и обзванивал знакомых. Довольно часто летом туда наезжал Сережка, точнее, Сергей Александрович, внучок мой, иногда прямо у реки разбивал палатку. Из сумки-холодильника доставали разные продукты, разжигали „Шмель“ или газовую плитку на баллончике и довольно ловко готовили себе пищу. Потом переходили ко мне на террасу поглядеть телевизор, но спать возвращались в палатку среди одуванчиков — там стояли раскладушки. Когда угасало солнце и слабо дул ветерок, одуванчики чуть наклоняли головки, но пух свой не отдавали. Не знаю почему, но я с детства любил одуванчики, хотя нелепо любить пух, который ветер превращает в ничто. Каким таинственным образом желтые цветки превращались в круглые, пушистые головки белого цвета? Жизнь растений нам, смертным, не познать, можно лишь догадываться, что они переговариваются, улыбаются и возмущаются.

…На отвратительной железной кровати в ведомственном госпитале, который я ненавидел всеми фибрами души из-за так называемого „восьмигранника“ — сооружения с моргом и убогой комнатой для прощания (там я не раз отдавал свой последний долг сослуживцам), кувыркаясь без сознания в мутном тумане, я всё пытался припомнить его фамилию.

Много прошло через мои руки (я не о расстрелах, а вообще, все-таки я не литературовед!), помнил только, что он из Козлова, хорошо видел его глаза, упертые в землю, словно он изучал жизнь муравьев, копошившихся на куче.

Как его фамилия?