Но я не испугался, сам продемонстрировал некоторые познания по теме. У неё возникли сомнения: закон мало знать, надо знать правоприменительную практику. А был ли закличь по вещам взятыми не клетными татями, а речными шишами? А во что станет разборка местных вирников моего майна на её дворе...?
В этот неустоявшийся ещё букет сомнений, туманных вариантов и исходов, вдруг пришедший на смену столь приятной уверенности, вклинилась нотка человеческих отношений. Ей вдруг напомнили, что она не только "хозяйствующий субъект", но и женщина. Способная нравится, вызывать чувства, привлекать мужское внимание.
Полгода вдовства, явно, не прошли для неё легко. Смерть мужа, с реальными или придуманными подробностями о "жаркой сударушке", с которой его сняли перед смертью, управление рассыпающимся хозяйством, юность сына, который ещё должен получить подтверждение своего статуса боярина после похода. А в поход-то надо ещё собрать - ей, бабе, собрать в поход боярскую дружину! Как не ошибиться-то?! А ведь сынок может с той ошибки и погибнуть... тогда... вотчину-то заберут. А меньших куда? Дочек-то скоро и замуж надо...
Энгельгард отмечает:
"Мужик надеется на свой ум, на свою силу, способность к работе. Баба не надеется ни на ум, ни на силу, ни на способность к работе, баба все упование свое кладет на свою красоту, на свою женственность, и если раз ей удалось испытать свою красоту - конец тогда".
Именно это здесь и произошло: оказавшись во главе хозяйства, она вытягивала его, надеясь на свой ум и умение работать. Попыталась "умом" взять очень нужную "дружинную справу". И тут я показал, что "надежда на ум" - ложная. То, что она сама, похоже, чувствовала всё время своего вдовства. И напомнил о том, что она "самая обаятельная и привлекательная".
"Упование на красоту" - для неё естественно, в этом она воспитана и уверенна с самого детства. "Волос долог - ум короток" - русская народная мудрость. То, что ей пришлось, оказавшись, по сути, "первым лицом" в семействе и в вотчине, "надеяться на ум" - несчастье, тяжкое испытание. Моё "тактильное" напоминание легко сбило её в обычную, нормальную, по всей жизни проходящую, колею. Вот на этом "поле" она знает, понимает, умеет.
Конечно, был б её воля... я для неё отнюдь не "венец мечтаний". Чужак мутный. Не "принц на белом коне". Так, юнец-недоросль. У неё свой сын таких же лет. Но...
"Младший лейтенант, мальчик молодой,
Все хотят потанцевать с тобой
Если бы ты знал женскую тоску по сильному плечу...".
Плечи у меня... нормальные. Бывают и шире. Но почему бы и нет? Поиграть, пококетничать с молоденьким мальчиком, "покрутить динамо"... А цель-то... а сумма-то...
И снова Энгельгард:
"За деньги баба продаст любую девку в деревне, сестру, даже и дочь, о самой же и говорить нечего. "Это не мыло, не смылится", "это не лужа, останется и мужу", рассуждает баба... А проданная раз девка продаст, лучше сказать, подведет, даже даром, всех девок из деревни для того, чтобы
В "Святой Руси" о невестах частенько говорят - продали. Ибо брак есть сделка, "рукобитие", результат торга. "А проданная раз девка... о самой же и говорить нечего". Тем более, что стоимость вооружения боярской дружины, даже в усечённом - для лодейного похода - варианте, тянет от полсотни гривен. А уж при нынешнем троекратном росте... "лишь бы шито-крыто", "делают все".
"Бабы скорее берутся за всякое новое дело, если только это дело им, бабам, лично выгодно. Бабы как-то более жадны в деньгах, мелочно жадны, без всякого расчета на будущее, лишь бы только сейчас заполучить побольше денег. Деньгами с бабами гораздо скорее все сделаешь, чем с мужчинами".
Забавно. Прошло полтора века. За тысячи вёрст от поместья Энгельгардта, в другой стране, в другую эпоху, в частной дружеской беседе старых знакомых, вдруг звучат для меня показания очевидца:
-- Тамошние бабы очень Энгельгардта не любили. Он мужикам, мужьям их, более водкой платил, а не деньгами.
Не знаю, врать не буду, может, и сплетни злые.
Впрочем, "делают все" не означает "всё и везде". Звать меня в опочивальню... это вряд ли. "Со свиным рылом - в калашный ряд"...
Рада некоторое время пристально разглядывала меня, потом решилась, окинула взглядом трапезную, велела слугам собрать и унести посуду. Едва Резан со старухой-служанкой удалились, и мы остались одни, как она, многозначительно улыбаясь и неотрывно глядя мне в глаза, снова наклонилась ко мне, прогибая спину, нависая, вдруг ставшей особенно видимой, отяжелевшей, грудью над столом. Потом чуть провела рукой по отвороту летника, чуть сдвигая его в сторону, так, чтобы мне был снова хорошо виден выпирающий, сквозь одежду под тяжестью отвисшей груди, сосок.
Чуть воркующий, сразу обретший глубину и бархатность голосок, произнёс: