- Отрезать пришлось, когда в госпитале лежала, - с улыбкой отмахнулась она. - А ты стал старше, - карие глаза вновь повлажнели, а тонкие пальцы легко, почти невесомо коснулись моего виска. - Гораздо старше, как будто тебе не тридцать, а почти пятьдесят.
- Честно говоря, за время пути домой с фронта я пострадал сильнее, чем за всю войну, - рассмеялся я.
- Дурачок, - вздохнула она, через силу улыбнувшись. - Обермастер уже, а всё одно - мальчишка!
- Пятидесятилетний мальчишка... Не знаю даже, обижаться или радоваться!
- Глупый! И курить вот тоже начал, - Веселена недовольно наморщила курносый нос.
- Поругать же некому было, - я пожал плечами, не выпуская девушку из объятий и чувствуя, как в груди разливается необъяснимое тепло, а всё тело переполняет невероятная лёгкость. - Теперь, считай, бросил. Если, конечно, ты согласишься со мной поехать...
- Шантажист, - она весело пихнула меня кулачком в бок.
Мы до поздней ночи бродили по городу, и говорили, говорили, говорили...
И только теперь я, наконец, понял, что война кончилась. Да, умом знал об этом, радовался, но - только умом. Сердце же, кажется, ждало обещанной встречи, а до этого отказывалось верить. Для него война длилась с того последнего письма, и закончилась только теперь. В этом городе, так и оставшемся непокорённым, где наши войска раскрутили колесо истории посолонь.