i_0e02284c13ff104d

фотомодель, даже если существо это одето в фуфайку и валенки и позирует

на фоне занесённых снегом канав. Мы провели весь тот день, снимая друг

друга, а потом ещё попросили ба-ушку сделать несколько фотографий, где

мы вместе. Ира немного расстроилась, что плёнку нельзя проявить сразу, но мы договорились, что я напечатаю всё в двух экземплярах и отдам ей

при встрече летом.

С утра Ира пришла ко мне сама. Бабуля с таинственным лицом впустила её и

усадила с нами завтракать. Ира была непривычно спокойной и отстранённой.

Выражение её лица можно было трактовать как скучающее или расслабленное.

Я не знал, что и думать. Будет ли она снова играть со мной, как кошка с

мышкой? Если нет, зачем пришла? Или всё-таки фотосессия сделала своё дело?

Весь завтрак мы молчали, иногда односложно отвечая на вопросы бабули: - Вы бы сегодня не гуляли долго-то, а то вон ветер какой, простудитесь.

- Да.

- Что делать-то будете?

- Не знаю.

- Дома, что ли, будете сидеть?

- Наверное.

Я не смотрел на Иру, да и она была слишком занята черничным вареньем.

Позавтракав, бабуля ушла к подруге, оставив нас наедине.

- Будешь телевизор смотреть? Скоро “Гардемарины” начнутся.

Мы устроились на диване и стали смотреть “Гардемаринов”, которых знали

наизусть. Впрочем, смотрела фильм только Ира, а я снова не мог

оторваться от её губ: они опять нервно подёргивались, будто шепча

что-то. Я опасался, что она заметит моё внимание и высмеет меня, поэтому

не забывал для вида поглядывать на экран телевизора.

Вдруг она развернулась ко мне, глянула каким-то новым глубоким взглядом, улыбнулась, медленно поднесла руку к лицу и спросила: “Хочешь поцеловать?”

Я опешил. Не знаю, обрадовался ли я, потому что не ожидал такого

развития событий. Мне нравилось любоваться сё губами, и я не мог себе

представить, что можно желать большего. Я не то чтобы не хотел

поцеловать её, просто это удовольствие было за гранью моих фантазий.

В общем, я остолбенел - и она приняла это за согласие, потянулась и

чмокнула меня в губы. Потом мы стали быстро прижиматься губами друг к

другу, не открывая рта, иногда задерживаясь, как это делают взрослые.

Кроме мамы и бабули, меня никто не целовал, а уж в губы не целовали даже

они. Эта была очень странная и волнующая близость. Раньше мне казалось, что когда люди целуются, они смотрят и наслаждаются красотой друг друга.

Но я вовсе не видел Ириного лица, но чувствовал её запах, дыхание, тепло. Мне хотелось раствориться, чтобы ни о чём не думать и только лишь

наслаждаться непривычными ощущениями.

Наконец, бабуля загремела дверью, и нам пришлось вернуться к

гардемаринам. Ира сидела вся красная, я, надо думать, тоже, потому что

первыми словами бабули были: “Что раскраснелись-то, как девицы, чудили

тут без меня?” Ира смутилась ещё больше, я пробормотал что-то

невразумительное и уставился в телевизор.

После фильма мы пошли гулять. Вопроса “чем заняться” не возникало, мы

просто бродили по деревне. Больше всего мне хотелось поцеловать её

снова, но когда я предпринял робкую попытку (мешали шарфы), Ира

отстранилась от меня, проговорив: “Ты что, дурак? Губы потрескаются”.

Так мы дошли до самой моей опушки. Я снова не решился спуститься вниз, да и лыж в этот раз не было. Поэтому мы стояли и смотрели на пустынный

пейзаж, застывший и умиротворённый. Я робко взял её за руку, и хотя

сквозь варежки было сложно что-то почувствовать, мне показалось, что её

рука тепло и нежно ответила на моё прикосновение.

Я был счастлив.

Наш роман встал на накатанную лыжню. Ира приходила завтракать, бабуля

через некоторое время оставляла нас одних, мы включали телевизор и

целовались на протяжении часа или двух. Так же по-детски. Потом бабуля

возвращалась, а мы шли гулять. Почти всегда мы ходили на опушку, смотрели на неё несколько минут, держась за руки, и возвращались в посёлок.

Нельзя сказать, что всё шло совсем уж гладко и безоблачно. Если я был

определённо влюблён (счастлив или нет - зависело от обстоятельств), то

Ира постоянно примеряла на себя разные амплуа. Она могла придумывать

что-то новое по нескольку раз на дню, и не успевал я подстроиться под

одно настроение, как оно тут же сменялось другим. Иногда ей становилось

скучно, и она рано оставляла меня, всем своим видом показывая, что

устала от моего занудства. В такие дни я ходил вокруг её дома, надеясь, что её настроение переменится. Надежда моя была настолько слаба, что

каждый раз мне казалось - она не выйдет никогда. Я возвращался домой, запирался в холодном сарае и сидел, уставившись в стену, иногда плача, пока не замерзал настолько, что не мог пошевелиться. В другие дни она

вдруг становилась загадочной и мечтательной, подолгу смотрела на меня, отвечая на все вопросы лишь улыбкой. Или могла быть роковой, взглянуть и

ни с того ни с сего мрачно произнести: “Наверное, я никогда не буду

счастлива”. Несмотря на то что в таком её поведении не было прямой для

меня угрозы, я не ждал ничего хорошего и надеялся, что эта

таинственность скоро пройдёт.

Из-за частых перепадов её настроения я падал духом, но готов был всё

стерпеть ради тех минут счастья, когда она забывала о своих ролях и