Гвоздь в башке

Как должен отреагировать на такое злодеяние порядочный человек? Самое меньшее — пощечиной. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но нельзя же ударить самого себя, тем более что эти окровавленные лапы не повинуются мне. Закричать, поднять тревогу? Наверное, это возможно… И что тогда? Кого изрубят мечами, вскинут на копья или живьем зароют в землю? Хишама? Меня? Или нас обоих, поскольку волею случая мы делим одно и то же тело? А мне так надоело умирать…

Что же остается — потворствовать убийце?

Но и это не самое страшное. Я стал невольным соучастником преступления, потому что только благодаря мне Хишам сумел понять, о чем именно говорят между собой греческие купцы. Он же по-ихнему — ни бум-бум! Зато неким загадочным образом вхож в мое сознание. Такая промашка, скажем прямо, со мной случается впервые.

Хишам тем временем уже завладел кошелем и, перехватив нож в правую руку, стал подползать к Клеодему, спокойно похрапывающему по другую сторону еле-еле мерцающего кострища (оказывается, первым был прирезан Диномах).

Тут уж сторонним наблюдателем никак не останешься! Тут надо действовать! Нельзя позволить этому гаду даже замахнуться ножом.

Хишам мужик, конечно, крепкий, но надо проверить, как он держит удар. В особенности — направленный изнутри.

Как и планировалось заранее, первым объектом моей атаки стали его органы чувств — зрение, обоняние, слух. Ослепить, оглушить, ошарашить — это очень даже немало. Хотелось, конечно, чтобы первый удар стал и последним (в смысле — решающим), ведь если схватка затянется, мои шансы на успех могут растаять, как лед под южным солнцем.

Несмотря на все сомнения, атака удалась (главным образом, благодаря тишине и мраку ночи, помешавшим Хишаму понять, что же это такое случилось с его глазами и ушами), хотя, к сожалению, капитуляцией противника не завершилась.

У этого чудовища была железная воля и прямо-таки звериное упорство. Даже лишившись контакта с внешним миром, он продолжал гнуть свое — подбирался к жертве все ближе и ближе.

Спасла ничего не ведающего Клеодема только случайность — немного отклонившись в сторону, слепой и глухой Хишам угодил в кострище, где под слоем пепла еще вовсю тлели угли.

Боль от ожогов он воспринял как упреждающий удар, и сразу же метнулся в сторону. Инстинкты предка действовали мгновенно и безотказно — еще не осознав до конца, какая такая беда случилась с ним, он сообразил, что задуманное злодейство не удалось и нужно спешно уносить ноги.

Особым свистом он подозвал заранее оседланного скакуна, на ощупь нашел стремя и рванул с места в карьер.

Стража, ожидавшая опасность извне, а отнюдь не изнутри лагеря, среагировала с запозданием — пустила вслед беглецу несколько стрел, чем и ограничилась. Впрочем, возгласы на аккадском языке, соответствующие нашему: «Ату его!» — звучали еще долго.

Хишам скакал, полагаясь главным образом на здравый смысл коня, и, несмотря на все мои старания, больше не дал потеснить свое сознание ни на йоту. Я контролировал зрение, слух и обоняние, он — все остальное. Более того — временами мой рассудок как-то странно туманился, словно после доброй рюмки. Наверное, предок инстинктивно пытался избавиться от злых чар, неизвестно кем наведенных на него.

Едва только рассвело, как Хишам остановил скакуна и попытался сориентироваться (солнца он видеть не мог, зато ощущал его тепло кожей).

Определив стороны света, он помчался на восток, желая опередить попутчиков, наверняка жаждавших праведной мести.

Как ни странно, но никто из разбойников, постоянно вившихся вокруг каравана, не заступил ему путь. То ли одиночные всадники не интересовали сухопутных пиратов, то ли рассветные часы они посвящали каким-то иным занятиям.

Умный конь вскоре отыскал торную дорогу и продолжал резво скакать навстречу восходящему солнцу, не прося у хозяина ни отдыха, ни пропитания.

Первую остановку Хишам позволил себе только ближе к полудню, когда на его пути попалась мелководная речка, чьи прибрежные травы могли насытить не только одного-единственного коня, но и целую отару овец. Даже не знаю, каким чутьем он отыскал столь удачное место — ведь журчание воды и запах трав были недоступны его восприятию в той же мере, что и зрительные образы.

Ослабив упряжь, Хишам отпустил коня пастись, а сам уставился в пространство и заговорил каким-то замогильным голосом: