Гвардеец

Басмецов еще ниже склонил голову.

— А почему стеной за тебя стоял? — спросил великий инквизитор и сам ответил:

— Все потому, что Пантелей Басмецов от пули швецкой меня заслонивший, в глазах до сих пор стоит. Я ему кажинную неделю за упокой свечи ставлю, да молебен делаю. Но не знал, не ведал я, что придется мне сына крестного в колодки заковывать. Знаешь, чего императрица наша, Анна свет-Иоанновна на днях мне сказала?

— Откуда знать мне, Андрей Иванович? — опустил глаза капитан-поручик. — Пьян я был как сапожник. Вроде как зачал намедни австерии одну за другой обходить, так и не мог остановиться. У вас, дядюшка, в гостях токмо и очухался, когда в холодную приволокли да на пол земляной бросили.

— Велела она тебя в солдаты разжаловать, да в армию, что на войне турецкой сражается, направить.

— Может это и к лучшему, — вздохнул Басмецов. — Что может быть сиятельней, чем сложить голову не во славу Бахуса, а отечества ради!

— Приятно слышать мне речи такие, — успокоено произнес Ушаков. — Вижу, не всю совесть ты, Андрюха, в кружке пивной оставил. Об отечестве вспомнил. И оно о тебе помнит, горе луковом. Хочешь, чтобы вместо абшида[19], карьер твой наладился, мундир офицера гвардейского остался?

— Вестимо хочу, Андрей Иванович, — с нескрываемой надеждой сказал Басмецов.

— Тогда слушай меня внимательно, капитан-поручик. Поговорил я с матушкой маненько, слово дал свое честное, умилостливил и отложил приказ ее гневный ненадолго. Но от тебя теперь все зависеть будет. Как поведешь себя, такой и прибыток получишь.

— Андрей Иванович, да я… — Басмецов не веря в собственное счастье, едва не заплакал, — землю из-под ног ваших горстями есть буду, ноги поцелуями покрою, на колени паду, и за вами ходить так буду. Что скажете, все сделаю. Хучь на плаху пойду.

— Кто ж знает, может и до плахи дойдет дело. Смотри, Андрюха, подведешь меня — лучше сам удавись!

— Вот те крест, Андрей Иванович, какую бы муку не принял, не подведу, — истово закрестился офицер.

— Даже пред искушением Бахусовым устоишь?

— В рот не возьму заразу огненную!

— Ладно, памяти светлой отца твоего, Пантелея, прощаю и всецело на тебя полагаюсь в деле важном и государственном. Сколько долгов накопил, крестничек?

— Много, Андрей Иванович, не одну тыщу рубликов. На распутство, девок гулящих, водку окаянную тратился, ничего не жалел. Деньгами швырялся направо и налево. Да и в карты везти перестало. В долгах как в шелках я.

— М-да, — почесал затылок Ушаков. — Хорошо погулял, крестничек, нечего сказать. Ладно, мы тебя из долговой ямы выручим. Не сразу, но выручим.

— Каким образом, Андрей Иванович?

— Да таким, — Ушаков откинулся на спинку кресла. — Пойдешь с подчиненным своим, сержантом фон Гофеном, сразу после обеда к ростовщику — итальянцу Пандульфи, вещицу ему вот эту заложишь, — великий инквизитор вытащил из стола ларец, украшенный драгоценными камнями, — о себе, ничего не таясь, кроме встречи нашей, расскажи, речи его послушай. Позовет тебя Пандульфи к себе на вечер званный, соглашайся, но не сразу, манер держи. Ужом проскользни, но войди к итальянцу в доверие. Это и будет для тебя задание, капитан-поручик. Что у Пандульфи узнаешь, мне пересказывай. Если зачнутся речи подозрительные, «слово и дело» кричать прилюдно не вздумай. Выслушал, запомнил, ко мне приходи. Я тебе раскумекаю, как дальше быть. А о мундире своем не беспокойся. И он, и чин пока при тебе будут. И для всех ты лейб-гвардии офицером останешься. Возникнет интерес, я тебя и выше чином двину. А сейчас иди, умойся, платье в порядок приведи. Я для тебя комнатку особливую приготовил.

Ушаков вызвал секретаря, и тот, отпустив караул, увел моего ротного куда-то вглубь секретарских конторок.

— Вы на самом деле верите в то, что он искренне хочет искупить вину? — спросил я.

— Я Андрюху хорошо знаю, из-за бабы своей сорвался он. Дура она оказалась, рога мужу наставила, с его лучшим другом махаться начала. Оттого и запил крестничек. Любовь и не такие кунштюки с человеком проделывает. Жаль, вовремя наставить не успел. Не кручинься, фон Гофен, выйдет из капитан-поручика толк. Я породу Басмецовскую знаю. Когда зарок дают — умрут, а на своем стоять будут.

— Но зачем все это? — удивился я.

— А затем, — спокойно заговорил Ушаков, — Пандульфи твой наверняка не только фальшивомонетчикам помогает, но еще и в шпионах чьих-то ходит. Очень полезно человека верного подле такого подлого типа держать, Андрюха мой сгодится. Слава худая о нем по всему Петербурге разнеслась. Итальянцу легче будет в оборот его взять. Долгами опутает, запугает. Кой в чем Басмецов ему и вспоможет. Глядишь, в доверие к итальянцу войдет. А там посмотрим — будет день, будет и пища.

— А мне что делать?

— Ты сведи ротного своего с итальянцем, увидишь, что Пандульфи перед ним стелиться начнет, придумай предлог какой и уходи. Не мешай, Андрюшке, — Ушаков погрозил пальцем. — Завтра чтобы как штык у меня к восьми утра тут был, есть у меня для тебя и другие порученьица.