Гусарский насморк

«Мосол» говорит о столь вожделенном и загадочном предмете безразличным тоном, в подначку нашему командиру Рамазану Мухаметдинову, который ещё до службы успел жениться и теперь мужественно переносит разлуку с женой, озабоченный её возможной неверностью. Она, по всей видимости, не очень тяготится положением солдатки – после её писем «Рама» всегда мрачнел, скрипел зубами и курил, уставясь в одну точку перед собой. В это время сержанта лучше не заводить, можно схлопотать и в морду, или, как теперь говорят, спровоцировать неуставные отношения.

– Что, не веришь, что ли? – свесилась ко мне стриженая ёжиком белёсая голова. – Спроси у Рамазана. Они и губы выбривают по самой щёлке. Правда, товарищ сержант? – это он теперь уже Раме.

Тот что-то бормочет на башкирском и коротко матерится по-русски.

Тема, затронутая моим другом, настолько привлекательна, особенно после отбоя, перед сном, что казарма враз оживает, перехватывает разговор и смакует на все лады каждую деталь, каждую чёрточку женского запретно-сладостного участка тела. Каждый старается показать себя знатоком, умельцем-грёбарем, хотя наверняка никогда в жизни не видел того места, из которого вышел сам около двух десятков лет назад без обратной дороги и со стёршейся памятью о том дне.

Так что теперь раздвинутые, как школьный циркуль, ноги, и то, что между ними, вызвали во мне шок, полный паралич. Наверное, то же самое чувствует лягушонок перед открывшейся щелью змеиной утробы с манящим и вибрирующим язычком, рассечённым надвое…

В голубых сумерках закатного дня белая косыночка с чёрной отметиной настолько резко выделялась на фоне грубого солдатского одеяла, что резала глаза. Безыскусная, ещё подростковая поросль, не выбритая в строчку, как делают более опытные завлекаловки, до мурашек пугала и притягивала одновременно, как пугает и притягивает к себе провал, обрез вертикальной стены, когда стоишь на крыше. Ты тянешься к самому краешку, к обрыву, и с замиранием сердца заглядываешь туда, в глубину, в пропасть, за обрез. Кажется, вот-вот сорвёшься и полетишь вниз, а какая-то сила удерживает тебя, но ты не в силах отползти от провала, не в силах отвести глаз. Ужас и страсть смешались в этом чувстве, гибельном и сладостном. Да, гибельном и сладостном…

Будка киномеханика на втором этаже солдатского клуба была хоть и тесной, но довольно благоустроенной. Ефрейтор «Чижик», Костя Чижов, малый из далёкого сибирского села Горелые Чурки, совершенный кержак по натуре, ухватистый – «цоп-цабе, всё сабе», основательно обустроил своё рабочее место. Выброшенный бесхозный диван из офицерского городка он приспособил под себя, прикрыв его одеялом из колючей, но прочной, как проволока, шерсти; два стула с затейливыми резными спинками, правда, у одного ножки не было вовсе, а вместо неё приделана простая деревяшка. У второго стула не было сиденья, его заменял старый солдатский бушлат, свёрнутый в скатку. Если бы не два проекционных аппарата, похожие на перевёрнутые вверх колёсами ржавые велосипеды, комната выглядела бы совсем домашней.

Чижик был моим близким товарищем, если можно так выразиться, потому что в солдатской среде все твои сослуживцы – товарищи, и все близкие, но есть и такие, с которыми ты сошёлся настолько близко, что готов дать адрес своей младшей сестры для заочного знакомства. А это уже почти что брат по крови.

Солдатский клуб располагался на краю города, в замшелом старинном парке с вековыми деревьями, у которых кора была непривычно зелёной и скользкой, похожей на лягушечью кожу. Может, это был платан или бук – не знаю, таких деревьев у нас в средней полосе я не встречал. Огромные, развесистые с тяжёлыми, в две ладони, листами, и причудливо вывихнутыми узловатыми ветками. В этом парке я был прописан на всю оставшуюся службу по негласной договорённости нашего старшины и комбата после моего незадачливого фельетона «Уж если зло пресечь, собрать все сучья, дабы сжечь», где я осмелился покритиковать действия командиров.

Дело в том, что деревья, росшие вокруг казарм, засыпали палыми листьями всё вокруг, и наш бетонный, времён вермахта, бетонный плац, мешая строевым занятиям. Кому-то пришло в голову укоротить обвал листопада, обрезая сучья и верхушки зелёных братьев, как говорится, под «микитки». Культяпые, они нелепо топорщились обрубками, но зато листву уже не сыпали, и плац снова был гол и чист, как широкая ладонь старшины «Петрухи».

Заступившись за деревья, я направил фельетон в газету «Советская Армия». Материал, правда, не напечатали, но старшина, вызвав меня на доверительную беседу, закрепил за мной уборку всего парка, где располагался клуб. Работа проверялась с пристрастием, и мне приходилось часто использовать личное время для наведения «марафета» на территории за пределами части. Одна отрада, что можно спокойно пройтись по городку, заглядывая с интересом в непривычно богатые витрины магазинов. Заходить, ввиду отсутствия немецких марок, не имело смысла, но иногда можно позволить себе купить стограммовый шкалик и втихую побаловаться, по русскому обычаю.