Гусариум

Напрасно ждал Наполеон выхода русских армий в чисто поле. Вместо этого он дождался донесения об отходе армии Багратиона севернее. Не сумев переправиться через Днепр, французы предприняли яростную бомбардировку Смоленска, и хоть старая крепостная стена выдерживала удары двенадцатифунтовых ядер, скоро в предместье и в городе начались пожары.

В два часа пополудни польский корпус Понятовского захватил восточные предместья. Позднее корпус маршала Даву совместно с поляками окончательно оттеснили оборонявшихся, и теперь русские войска сражались в пределах крепостных стен. Но преимущества это французам не дало. Корпуса непобедимой армии Наполеона, поставившей на колени пол-Европы, увязли в перестрелках под крепостными стенами и на древних улицах города. Потери были чудовищны, наступление захлёбывалось.

Позже в своих мемуарах бригадный генерал граф Сегюр напишет:

«Развёртывая штурм, наши атакующие колонны оставляли длинный и широкий след из крови, раненых и мёртвых. Говорили, что один из батальонов, повёрнутый флангом к русским батареям, потерял целый ряд в своём подразделении от единственного ядра. Двадцать два человека разом…»

К вечеру, отчаявшись прорваться, Наполеон прекратил штурм и устроил обстрел Смоленска из сотни тяжёлых орудий. Теперь город представлял собой один огромный костёр, а жар от огня был такой, что прямо на деревьях запекались плоды. Ночь с 17 на 18 августа не была тёмной — огни пожарищ освещали всё вокруг на большом расстоянии.

— Вы готовы отдать город — это предательство! — Голос Багратиона срывался: казалось, он сейчас или разрыдается, или разразится совсем уж непотребной бранью. Круглые глаза его горели неистовым огнём, орлиный нос хищно нацелился прямо в лицо Барклая. — А вы знаете, что солдат приходится силком гнать с позиций! Они не желают — слышите, не желают! — выполнять приказ об отступлении!..

Большой совет проходил в чудом уцелевшем особняке. Заседали уже четвёртый час. Зарево за окном перебивало свет свечей и окрашивало лица собравшихся в мрачные и неестественные тона. Всё те же лица — Ермолов, Беннигсен, Дохтуров, Толь. Представители Главной квартиры. И ещё боевые генералы — прошедшие огонь и смерть Неверовский, Раевский. Другие…

И Багратион. Рвущийся в бой Багратион. Мечтающий обратить сегодняшние тяжелейшие бои в завтрашнее генеральное сражение. Неистовый Багратион.

— Вольно ли наблюдать с правого берега Днепра, как гибнут наши братья?! — не унимался князь. — Я со своей армией не намерен отступать — мы будем биться!..

Что отвечать им? Какие ещё слова найти? Кажется, уже сказано всё: и о невыгодной позиции, и о превосходстве сил противника, и о необходимости сохранить армию. Потому что война не закончится под Смоленском. Потому что Наполеон, получив сожжённый город, сам не будет рад такой победе, и этого сейчас и надо российским войскам — втянуть неприятеля ещё глубже на свои территории и уже там затянуть наглухо смертельную петлю! Но для этого нужно сохранить войска с живыми воинами…

Его не слышали. Предложение следовало за предложением, план за планом, стратегия за стратегией. Наступательные, активные, дерзкие. Безрассудные. Все говорили много и горячо, а взвешенно — редко, и голос командующего тонул в этих дерзких, смелых и таких убийственных предложениях.

Незадолго до совета Михаилу Богдановичу удалось прилечь. Всего на пятнадцать минут — не было сил, крайнее напряжение буквально валило с ног, и он прилёг. Хотя бы прикрыть глаза, ослабить тугой воротничок, попытаться стряхнуть всё, а потом собраться с мыслями и решить для себя все главные вопросы.

Но вместо холодных размышлений, вместо вязкой дремоты и душных сомнений вдруг встал перед внутренним взором образ супруги Елены Ивановны — необычайно чистый и какой-то невесомый. Она улыбалась милой своей улыбкою, смотрела ласково, как бывало и в жизни, и даже, кажется, погладила по плечу своей мягкой рукой. Губы её шевельнулись: «Вы сможете…» Михаил Богданович встрепенулся. Подался навстречу видению, и снова — «Вы сможете…».

Он откинулся на диване. Зажмурился крепко, постарался отстраниться от всего, но где-то высоко, на границе слуха прошелестело родным голосом: «Вам трудно, но вы сможете».

За много-много лет от Смоленска восемьсот двенадцатого года устало улыбнулся оператор: «Извини, предок, всё, чем мог…»

Тихо вошёл Сеславин, доложил — все собрались, ждут вас.

С тем и вышел на большой совет.

И сейчас, на исходе четвёртого часа прений, мнений, ругани, ожесточённого спора — так что же, все жертвы были лишними?! — и далее таким же образом, не стесняясь в выражениях, не выбирая слов, — образ жены неожиданным образом придал сил и твёрдости. Генерал от инфантерии и военный министр России Михаил Богданович Барклай-де-Толли, потомок древнего шотландского рода и человек с русской душой и болью в сердце за Отечество встал:

— Властью, дарованной мне государём императором, и будучи командующим Западной армией, приказываю: отходим к Москве.

Никто не посмел возразить в ответ.