Гусь Фриц

Он поднялся на смотровую площадку. Пока поднимался, дождь перестал, небо над башней очистилось. Облокотившись на парапет, он смотрел на низкие дома с черепичными крышами, кирпичную водонапорную башню, телевышку вдали, в хмуром дождевом тумане… И постепенно, всматриваясь, понял, что выбрал верное место; то, что город должен был сказать ему, могло открыться лишь отсюда, с высоты и со стороны.

Битва Народов… 1813 год… Отец Бальтазара, Томас Бенджамин, едва не расстрелянный французами… Внезапно зрение его будто переменилось, и он увидел, как выглядела простирающаяся внизу равнина после десятилетия наполеоновских войн – сожженные дома, отравленные трупным ядом реки, истоптанные войсками пашни. Равнина эта была беззащитна, открыта всем ветрам войны, всем проходящим армиям; город был словно распят на перекрестке торговых дорог, обречен быть разграбленным – раз за разом.

Так вот в чем рос Бальтазар, вот откуда он уезжал, вот что было его детскими воспоминаниями. Кирилл бессознательно приписывал предку отъезд из сегодняшней Германии, а тот уезжал из маленького королевства Саксония, разоренного войной; из меньшего, раздробленного мира – в больший, устойчивый и безопасный.

– Казавшийся устойчивым и безопасным, – автоматически поправил себя Кирилл.

Видение исчезло. Он стоял на квадратной вершине гранитной башни. Снова начинался дождь, окрестности заволокло моросью.

К полудню он вернулся в центр. День, казалось, был исчерпан тем, что случилось. Он слонялся по улицам, думал позвонить отцу, но почувствовал, что не стоит делиться догадкой, иначе тропа открытий оборвется. А Лейпциг еще не все рассказал ему; оставалась какая-то деталь, малая, но важная.

Но где искать ее? Найдется ли она? Внезапно Кирилл решил пойти туда, куда не собирался, – в музей городской истории. Еще утром он думал, что музей ничего не сообщит ему именно потому, что это музей, где собрано то, что город хочет показать; а теперь ему казалось, что его проверяют на тонкость чувствований – сумеет ли он отказаться от собственного предубеждения?

Плюшевый мишка с нацистской нарукавной повязкой. Полицейские ГДР в шлемах с пластиковыми забралами. Советский плакат «Мы победили». Старинное бюро из дуба, покрытое лаком – на полированной крышке внутренний рисунок роста дерева исполнен той же бессознательной мощи, что и движение Господней руки в «Сотворении Адама». Мухобойка-переросток, сделанная из стеганого грубого брезента, – тушить огонь, распространяющийся от зажигательных бомб.

Кирилл бродил по залам музея, смешивая эпохи, ни на чем пристально не останавливая взгляд. Он ждал, чтобы изнутри какой-то вещи, как из шкатулки с секретом или настенных часов с кукушкой, показался на секунду тайный ее житель – посмотреть, не закрылся ли уже музей, не ушли ли смотрители, можно ли резво спрыгнуть на паркет и отправиться в гости к соседу, мальчику-угольку, живущему в старом пожарном шлеме с латунными крыльями. Конечно, Кирилл только настраивал свое внимание с помощью этого образа, хотя ему и доставляло простое удовольствие воображать, как перемигиваются портреты сановных стариков или жалобно плачет о своих трещинах переживший бомбежку сервиз. Он ждал от вещей, как бы приговоренных к своим материальным ролям, к немоте очевидности, – вот масляная лампа, вот печатный станок, – какого-то проблеска, преодолевающего косность материи, дающего вещи способность свидетельствовать о чем-то, что не равно ей.

Красные штаны. У мужчины на картине были красные штаны. На заднем плане – толпа, за ней Старая ратуша, та самая, где сейчас музей, в котором стоит и смотрит на полотно Кирилл.

Красные штаны; что-то в них было настолько задорно-нелепое, что Кирилл остановился.

Influenced by the July Revolution in Paris… Demonstrations in Leipzig… Furious citizens wrecked the apartment of high-ranking police official… September 1830.

Кровавое эхо французской революции. Горожане с саблями, солдаты с ружьями. Матрона спешит увести детей. Собака мечется под ногами. Бюргеры скрестили, подняв вверх, клинки – клятва, обет? Ребенок с игрушечной шпагой не хочет уходить. Матрона в голубых лентах смотрит на него с укором.

Через месяц с небольшим Бальтазар Швердт уедет из Лейпцига в Россию.

Ребенок с игрушечной шпагой не хочет уходить.

Швердт уедет.

– Что это было? – спросил себя Кирилл. – Последняя капля? Последний довод в пользу решения об отъезде? Нет. Решение было принято задолго до. А свара на городской площади оказалась лишь знаком, что все решено верно. Знаком, после которого у Бальтазара стало легче на душе. И он отправился в путь, не отягощенный сомнениями.

– Красные штаны, – Кирилл рассмеялся, – красные штаны.

От веселых и опасных красных штанов – на полюс холода, в николаевскую Россию, где император назначает кушанья по сословиям и чинам; имеет власть над костюмами обывателей, где никому не позволены вольнодумные красные штаны; к холодной вечности власти, к северному ее безжизненному сиянию.

На ум пришли строки из тютчевского послания декабристам: