ГУЛАГ

– Как же это может быть? Ведь она же отбыла наказание за то, за что была арестована в тридцать седьмом. А по закону разве можно наказывать два раза за одно и то же преступление?

Полковник удивленно на меня посмотрел:

– По закону, конечно, нельзя. Но при чем тут закон?..[1659]

Большую часть “повторников” отправляли не в лагеря, а в ссылку, как правило, в отдаленные и малонаселенные районы страны – на Колыму, в Красноярский край, Новосибирскую область, Казахстан[1660]. Там жизнь ссыльных была крайне тяжелой и однообразной. Местное население сторонилось их как “врагов народа”, им трудно было найти жилье и работу. Никто не хотел иметь дело со шпионами и вредителями.

Жертвам Сталина его планы были вполне ясны: никому из отбывших срок “шпионов”, “вредителей” и политических оппонентов режима никогда не разрешат вернуться домой. По освобождении им давали “волчьи билеты” – паспорта, не позволявшие им жить вблизи крупных городов и означавшие для них постоянную возможность нового ареста[1661]. ГУЛАГ и дополнявшая его ссылка не были временным наказанием. Для тех, кто попадал в эту систему, она, казалось, навечно должна была стать образом жизни.

Война была причиной одной перемены в лагерной системе, перемены устойчивой, но такой, которую трудно измерить количественно. Лагерный режим после победы не стал более либеральным, но изменились сами заключенные, и в первую очередь политические.

Прежде всего, их стало больше. Демографические сдвиги военных лет и амнистии, из которых политические целенаправленно исключались, привели к существенному увеличению доли политических в лагерях. По данным на 1 июля 1946 года, более 35 процентов заключенных в системе в целом были осуждены за “контрреволюционные преступления”. В некоторых лагерях этот процент был еще намного выше, политические могли составлять более половины лагерного контингента[1662].

Хотя эта доля впоследствии уменьшилась, изменилось само положение политических в лагерях. Это были политзаключенные нового поколения, люди с другим жизненным опытом. Политические, арестованные в 1930‑е годы, и особенно те, кого осудили в 1937–1938 годах, были интеллигентами, членами партии и простыми рабочими. В большинстве своем эти люди были потрясены арестом, психологически не готовы к жизни в заключении, физически не приспособлены к тяжелому труду. Напротив, в первые послевоенные годы среди политических было много бывших красноармейцев, участников польской Армии крайовой, украинских и прибалтийских партизан, немецких и японских военнопленных. Эти люди в прошлом воевали в окопах, вели подпольную работу, командовали солдатами. Некоторые побывали в немецких концлагерях, другие – в партизанских отрядах. Многие не скрывали своих антисоветских или антикоммунистических убеждений и, оказавшись за колючей проволокой, нисколько не были этим удивлены. “Смотревшие смерти в глаза, прошедшие огонь и ад войны, перенесшие голод и множество тягот, они были совсем иным поколением, чем лагерники довоенного набора”, – писал один бывший заключенный[1663].

Почти сразу же эти новые политзаключенные начали создавать трудности для лагерного начальства. К 1947‑му блатным уже трудно стало подчинять их себе. Среди разнообразных национальных и криминальных группировок, доминировавших в лагерях, возникла новая – “красные шапочки”. В основном это были бывшие солдаты и партизаны, которые объединялись для борьбы с бесчинствами блатных, а заодно и с начальством, смотревшим на эти бесчинства сквозь пальцы. Группировки политических действовали и в 1950‑е годы, хотя администрация всячески старалась их разрушить. Зимой 1954–1955 годов Виктор Булгаков, который был заключенным в Инте, в шахтерском лагере, наблюдал попытку начальства уничтожить слаженную организацию политических руками уголовников, которых заселили в зону в количестве шестидесяти человек. Уголовники обжились и “начали шкодить по зоне”: