ГУЛАГ

Такую систему увидел в 1946 году подростком один зэк, чей рассказ передает Николай Медведев в книге “Узник ГУЛАГа”. Ссыльного парнишку, отправленного на Колыму за кражу высыпавшегося в реку колхозного зерна, еще в пути взял под крыло и постепенно ввел в воровской мир “главный урка” Малай. На прииске рассказчику велели было мести пол в столовой, но Малай вырвал у него из рук метлу. “И я не стал работать, как не работали все воры. За меня подметали, убирали, мыли другие зеки…”[1011]

Лагерная администрация, объясняет рассказчик, смотрела на это сквозь пальцы. “Для ментов одно было важно – это чтобы прииск давал золото, как можно больше золота, и чтобы в лагере не было хипиша, держался порядок”. И воры, говорит он скорее одобрительно, этот порядок в целом поддерживали. Лишаясь части рабочей силы, лагерь зато выигрывал в дисциплине. “Если кого-то шибко обижали на зоне, то пострадавший искал защиту не у хозяина, не у ментов, а шел к ворам…” Это, утверждает рассказчик, “в какой-то мере сдерживало проявление чрезмерного насилия и произвола”[1012].

Воровская власть в лагерях изображена здесь скорее в положительном свете, и это необычно: ведь сами урки, многие из которых были малограмотны, не писали мемуаров, а “нормальные” авторы, писавшие о ГУЛАГе, – свидетели террора, грабежа и насилия, чинимых блатными над другими заключенными, – страстно их ненавидели. “Вор-блатарь стоит вне человеческой морали, – решительно заявляет Варлам Шаламов. – Любой убийца, любой хулиган – ничто по сравнению с вором”[1013]. Солженицын писал: “Именно этот общечеловеческий мир, наш мир с его моралью, привычками жизни и взаимным обращением, наиболее ненавистен блатным, наиболее высмеивается ими, наиболее противопоставляется своему антисоциальному антиобщественному кублу”[1014]. Анатолий Жигулин выразительно описывает один из способов, каким суки (так назывались воры, согласившиеся работать) наводили свой “порядок”. Однажды, сидя в почти пустой столовой, он услышал, как два зэка спорят из-за ложки. Вошел со свитой Деземия – “старший помощник” главной суки:

– Что за шум такой? Что за спор? Нельзя нарушать тишину в столовой.

– Да вот он у меня ложку взял, подменил. У меня целая была. А он дал мне сломанную, перевязанную проволочкой!

– Я вас сейчас обоих и накажу, и примирю, – захохотал Деземия. А потом вдруг молниеносно сделал два выпада пикой <длинным кинжалом> – словно молнией выколол спорящим по одному глазу[1015].

Влияние воров на лагерную жизнь, безусловно, было огромным. Их жаргон, который так сильно отличается от обычного русского языка, что его можно считать чуть ли не особым языком, стал в лагерях самым распространенным средством общения. Помимо богатого набора изощренных ругательств, словарь блатного жаргона, составленный в 1980‑е годы (многие слова и выражения сохранились с 1940-х), содержит сотни слов, обозначающих обычные объекты – предметы одежды, части тела, инструменты. Эти слова совершенно не похожи на соответствующие слова русского языка. Для объектов и понятий, представляющих особый интерес (деньги, вор, проститутка, кража), имеются десятки синонимов. Помимо выражений, обозначающих общую причастность к преступному миру (например, “по музыке ходить”), есть много выражений для специфических видов воровства: “держать садку” – воровать на вокзале, “держать марку” – воровать в городском транспорте, “идти на шальную” – совершать незапланированную кражу, “денник” – дневной вор, “клюквенник” – церковный вор и так далее[1016].

“Блатную музыку” (воровской жаргон) выучивали почти все зэки, хотя не все делали это охотно. Некоторые так и не привыкли к этому языку. Одна политзаключенная, выйдя на свободу, писала:

Самое трудное в таком лагере – выносить постоянную брань и сквернословие. <…> Ругательства, которыми уголовницы уснащают свою речь, невыносимо грубы, и кажется, что они способны разговаривать друг с другом только самыми грязными и низкими словами. Мы так ненавидели эту ругань, что, когда они принимались сквернословить, мы говорили друг другу: “Если бы она умирала около меня, я бы глотка воды ей не дала”[1017].