Гуль

Ёлкин отошел, затем развернулся и с разбегу прыгнул в меня с прямой ногой. Пачкаться не хотелось. Я отошел в сторону и чутка толкнул его, когда тот пролетал мимо. Кажется, переборщил. Ёлкин отлетел метра на два, врезался в колесо и перевалился через него. Он немного там полежал, похрипел, а потом принялся кричать, чтобы я бежал изо всех ног, иначе он встанет и «рассадит мне весь хавальник в мясище». Горза хмыкнул и подошел ко мне. Отхлебнул со дна полуторалитровой бутылки и передал пойло долговязому. Вытер о штанину руку, протянул мне:

— Ладно, щегол, живи! Не зассал, значит нормальный пацан. Если кто до*бываться будет, скажи, что знаешь Горзу. Я за тебя забазарю.

Белая ладонь Горзы висела в полуметре от меня. Вместе с ним ко мне подошла и его аура. Вонь пота и затасканной одежды, которую не стирали годами. Я представил, сколько говна налипло на его ладони. Липкие от пива пальцы небось всего пару минут назад чесали всякие немытые места. Вот бл*ть… Я отступил на шаг назад:

— Ладно, я пойду.

— Ты чего, дурачок?! — Горза опустил руку. — Ты бл*ть вообще понимаешь?..

И тут я услышал ещё один запах. Он не походил ни на запах Москвиной, ни на запахи людей. Это было что-то совершенно иное. Я посмотрел в сторону и увидел фигуру возле дерева. Среднего роста, в куртке, со склоненной к земле головой. Он увидел, что я на него смотрю, спрятался за деревом и больше я его не видел. Запах исчез.

Я засмотрелся на дерево, а когда опомнился, мясистый кулак Горзы летел мне в лицо. Я отвел плечо и выставил локоть. Раздался глухой удар. Мешком с опилками Горза завалился на землю и затих. Долговязый оживился, потоптался на месте и что-то пробурчал. Пару раз он поднимал руки, но в итоге допил пиво и пошел кому-то звонить. Я постоял с минуту и дождался, когда Горза замычит. Хорошо, живой. Подошел к Ёлкину и взял того за плечи:

— Нашел бы ты себе других друзей Ёлкин, — сказал я. — Нормальным же пацаном был. В футбол вместе играли, в компы ходили, а теперь? Терпила, по асфальту раскатаю… Хочешь, как этот: ходить вонять и Хвоей зваться? Подумай, ладно?

Ёлкин посмотрел на меня выпученными глазами, а затем медленно и осознанно кивнул.

… … …

И снова я стоял у двери на тринадцатом этаже. Москвина открыла, скупо улыбнулась и впустила внутрь.

— Что-то случилось? — спросил я.

Она позвонила полчаса назад, показалась мне расстроенной и попросила прийти.

— Нет, — она посмотрела мне в глаза, а затем тут же отвела их в сторону. — Пойдем в зал.

Мы прошли в зал, и я удивился, увидев стол. Раньше его тут не было. Был только журнальный столик. Похоже, она принесла его с кухни. На столе лежала скатерть, приборы, стояли стаканы. На вечер у меня были кое-какие планы. Появилась одна идея, которая могла бы… И всё же Москвина показалась мне слишком расстроенной и взволнованной. Я не стал ничего говорить и просто сел туда, куда она показала. В конечном счете мой голод был легким голоданием по сравнению с тем, что переживала Ксения.

— Сегодня я снова целый день думала о смерти, — сказала она. — Кажется, я подошла к тому этапу, когда терпеть больше нельзя. Я вижу сны с людьми, я забываю их имена, я перестаю видеть их лица. В голове крутится только одно. Появилась боль. Словно в животе у меня окисляется батарейка или целый аккумулятор. Кислота прожигает всё новые и новые дыры, желудок бесконечно расширяется и превращается в безразмерную яму, заполнить которую невозможно. Её бесконечный объем пропорционален боли…

— Чтоб меня…

— Посиди со мной, ладно?

— Конечно.

— Я принесу что-нибудь попить.

— Хорошо.

Ксюша ушла на кухню. Её не было минут пять, а затем она вернулась и что-то принесла с собой. Что-то, что я почувствовал, даже сидя к ней спиной. Её рука скользнула рядом с моим плечом. Она поставила передо мной тарелку. Кажется, это были макароны… Вероятно… Скорее всего… Я их не видел… Паста с мясом источала запах… Запах, от которого мой рот наполнился слюной, заурчал живот, а мозг отключился… Я взял вилку. Ткнул её в самую середину и принялся медленно наматывать. Каждый коричневый кусочек мяса, который наматывался вместе с пастой, заставлял меня улыбаться. Улыбаться всё шире и шире. Это было счастье. Готовое и приправленное счастье в керамической тарелке с голубым ободком. Я намотал столько, сколько вообще было возможно, и поднёс клубок ко рту. Слюни в прямом смысле слова текли. Холодные и липкие они катились по бороде, капали на стол и пропитывались на скатерти. Что-то зашевелилось у меня в зрачках. Я почувствовал приятную прохладу, а зрение вдруг стало острым и очень резким. Теплота блюда впорхнула ко мне в рот. Я уже почти прикоснулся губами, как вдруг понял, что лежит передо мной.

— Ешь, — прошептала Ксения мне на ухо.

Я бросил вилку и затрясся. Из глаз хлынули слезы.

— Ешь! — закричала она. — ЕШЬ!