Губкин

Мы хоть и назвали Страшного молодым человеком, но он был старше Вани лет на десять, успел хлебнуть невзгод, тюрьмы, судебной волокиты, этапных ночевок; в юности, кажется, путешествовал по Европе; впрочем, неохотно о своем прошлом распространялся. В Акулове поначалу, имея диплом фельдшера, занялся лекарской практикой — и с большим успехом. Медикаменты присылали ему друзья из Харькова и Киева, и он в них недостатка не испытывал и раздавал больным бесплатно. В народе шептались, что лекарства настояны на украинских травах и потому обладают особо целебными свойствами. Больных приводили и привозили издалека. Страшной был ласков, порывист, немногословен, одинок; его жалели и любили. Бороду и голову брил, что — при голубых глазах и впавших щеках — делало его юным. Ростом был повыше Вани, но тонок, узок и хил. Одевался по-крестьянски.

Долго лечить ему не пришлось. Местный священнослужитель, приревновав к влиянию на паству, накатал жалобу в синод: храм божий, мол, опустел, вместе с лекарствами ссыльнопоселенец распространяет безбожие и зловредные идеи, сам атеист. Этого оказалось достаточно. Александр Федорович стал помогать учителю в школе. Времени много это не отнимало, но он никогда не казался скучающим или бездельничающим; какая-то озабоченность его не покидала. На улице бритую свою голову покрывал он пышной меховой шапкой, которую называл малахаем; мочалку называл он по-сибирски вихоткой и страсть любил париться в черной мужицкой бане. Именно там и проходили у Ивана с ним многие беседы.

Однако не одни эти беседы привлекали Ивана в Акулово. «Куды опять волокешься? — ворчал сторож, завидев Ивана, выходящего из дому с лыжами. — То книжки читал, тебя на свет не вытянешь, а теперя заладил каждый день в Акулово. Глянь, снег валит! Какое удовольствие? А я самоварчик поставлю…»

Но уж Ивана и след простыл. Как объяснить старику, что в самой дороге-то тоже кроется удовольствие? Вот подъедет к бугру, ударом лыжи вскроет сугроб, обнажит нутро его до самой земли. Разве читать нутро это менее интересно, чем книгу? Снегостой высокий, да не сплошной; сколько было снегопадов, все друг от друга отделены. Легко пересчитать, Внизу снег плотный и зернистый, вверху — пух. И каждый пласт отделен, невидимой пыльной пленкой. Название ей: поверхность выветривания.

Пласт — черт подери, чудо природы, материализованный ритм, планетные часы! Подумать только, каждый год, в ноябре или там в декабре, мы становимся свидетелями чуда осадконакопления. Процесс, который природа прячет, укрывает от глаз, как всякое рождение, погружает на недоступное океанское дно, составляет главную красоту русской зимы! И на наших глазах снежный осадок, пласт проходит все нареченные стадии жизни: возникает, уплотняется, гибнет эфемерная ткань земной коры… И весной, когда пробуждаются сад, и лес, и лесные звери, стонет гибнущий снежный пласт…

Если бы сыпал, и сыпал, и сыпал снег…

Что было бы, а?

Завалил бы избы с трубами, деревья с верхушками…

Тогда нижний пласт, плотный и зернистый, называемый — фирн, в какое-то мгновение от тяжести вдруг превратился бы в лед!

А снег бы все сыпал…

Гребет Иван палками, лыжи с трудом продираются по свежей пороше, и ведет Иван с собою, в воображении своем, странную игру… То он ветер, то он снег, то гора. Душа ветра…

А снег бы все сыпал…

И тогда от новой тяжести нижний пласт, теперь уж ледяной, опять вдруг — в какое-то мгновение — потек! И потек бы, как вода! Нет, медленнее в тыщу раз: как вар! Получил бы нижний пласт сказочное, непонятное для твердого тела свойство: пластичность…

Так текут ледники в горах.

Так текли ледяные горы, мегатонны льда в ту необъяснимую пору, когда на Земле похолодало. Лета стали короткими, жалкими, туманными и не могли побороть прошлогодний снег; на северных склонах холмов и в ложбинах он оставался лежать; в народе поля прошлогоднего снега называют перелетками. Как метко народное слово! Перелетки, подобно сыпи, с каждым летом все южнее высыпали на коже Земли. И полз ледник неотвратимо и неслышно, срезая холмы и деревья и волоча их перед собой: штабеля леса и скалы…

А там, где останавливался, не в силах ползти дальше, оставались лежать извилистой баррикадой протащенные тысячи километров жертвы ледника и до сих пор лежат. То место называется: морена.

По этим моренам ученые определяют границы оледенения.

В эпоху наибольшего оледенения граница забегала южнее Лондона, Берлина, Киева и Москвы.

И было несколько эпох оледенения: гюнц, миндель, рисе и вюрм.

Помнится, в сосновом бору близ Киржача попадались ему неподъемные валуны; на них влезть, так уж до самой макушки сосны рукой достать; он и тогда подумал, откуда они взялись? Из земли, что ли, выперли? Не великан же приволок. А сейчас-то ему ясно: великан… Ледник.

Из самой из Скандинавии!..

И представляется Ивану Скандинавия…

Так коротает он себе путь в Акулово; а придя туда уж затемно и отыскав жилище Страшного, кричит:

— Сашка! Отворяй скорее, замерз! Ох, замерз!..