Грустный танец Фрейлакс

Нож взлетел вверх, сверкая лезвием и со звоном упал на каменные ступени. Кац же, опустился на землю беззвучно, закрутившись вокруг собственной оси, закрывая лицо руками. Сквозь пальцы, прижатые к лицу, обильно, ручьями бежала кровь. Стоящий перед ним неподвижно Титаренко, не меняя спокойного выражения лица, страшно и сильно ударил его в грудь каблуком, отбросив костлявое тело на несколько метров. Голова Янкеля с глухим стуком ударилась о брусчатку.

– Господи, убили! – закричал женский голос.

Разбитая было на части толпа опять забурлила, с плачем, детскими и женскими криками. Голоса мужчин тонули в гвалте. Полицейских и оказавшихся в самом центре событий румын начало закручивать в водовороте из тел. Чьи-то руки хватали их за одежду и оружие, тянули вниз…

Хлестко ударили выстрелы. Стреляли в воздух – над толпой, но винтовочный грохот ударил по людской каше, как бич укротителя по спине огрызнувшегося зверя.

Янкель перевернулся на живот и попытался встать, ворочаясь на булыжнике, как раздавленный жук.

Сжимая кулаки Мейерсон шагнул вперед. Глаза его, как в буйной молодости, начал застилать розовый туман бешенства, кулаки сжались. Ром Михаил ухватил его сзади за талию, словно танцевать собрался, и эта хватка была мертвой. Рэб Давид ощутил, что еще чуть-чуть и у него станет дыхание.

– В строй! – скомандовал лежащему у его ног Кацу Титаренко и пнул Янкеля ногой в зад, пренебрежительно, но сильно. – В стойло пошел, жидовская морда!

И отвернулся, закуривая.

Хватка Михаила ослабла и воздух опять попал в легкие Давида.

Они помогли Янкелю встать, но, едва приподнявшись, он отбросил прочь их руки. В свернутом набок носу хлюпала и пузырилась кровь, в груди при вдохе раздавался странный посвист.

Но Кац стоял.

Стоял, когда их строили в колонну, еще раз пересчитав.

Стоял, пока колонну брали в кольцо.

Стоял, когда в хвост колонне пристроился грузовик с закрытым тентом, скрывающий людей в черной форме, с молниями в петлицах и эмблемами в виде серебряного черепа.

А потом пошел вместе со всеми, роняя в пыль все еще срывающиеся с лица красные капли.

Неподалеку от него, вцепившись взглядом в перекошенную болью фигуру, соскочив с телеги шагал на своих ногах-окороках Титаренко. И в его поросячьих глазках светилось нескрываемое удовольствие.

Пять километров, отделяющих их от сельхозбазы они шли более трех с половиной часов. Колонна змеилась среди небрежно убранных полей, перемежавшихся с кусками степи, густо заросшей высокой, по грудь рослому человеку, ковылью.

Возле рва их ждали.

Стояли чуть в стороне несколько пустых телег с сонными лошаденками в оглоблях, безучастные ко всему возницы и пятеро полицаев играли в карты прямо на земле.

– С прибытием, – сказал один из них. – Что-то вы долгонько, Андрей Трохимович!

Титаренко, несмотря на крупное сложение, легко соскочил с телеги.

– Здорово, мужики!

– Заждались уже, – протянул один из играющих, с длинным, как морда у лошади, лицом.

– Ну, что, жиды? – крикнул Титаренко, скидывая с плеча карабин. – Приехали? Распоряжайся, Колесников!

В этой людской массе, пригнанной на убой к раскопанным силосным ямам, русская жена по имени Варвара стояла рядом с мужем евреем Абрамом Шапиро, и украинец с фамилией Шевченко обнимал за плечи свою жену Риву. И прожили они вместе почти по пятьдесят лет.

Рядом стоял профессор Илья Штерн, имя которого в металлургии значило столько же, как имя Кюри в ядерной физике. К его плечу прижалась дочка, с русым годовалым мальчиком на руках. Ее мужа звали Афанасий, он был русским до десятого колена и в эту минуту лежал в окопе неподалеку от столицы, готовясь метнуть полупудовую связку противотанковых гранат в гремящее траками длинноствольное чудовище.

И главный инженер Сталеплавильного, брошенный на аэродроме во время эвакуации, стоял здесь, а его жена, украинка, мать его троих детей, рыдала в далеком Нижнем Тагиле безо всякой видимой причины, от предчувствия беды, рвавшей сердце стальной костистой лапой.

– Граждане евреи! – голос у правильного мужика был пожиже, чем у помощника бургомистра. – Все шмотье оставить там, слева. Кто поставил чемоданы – ходите направо, до ямы!

Колонна молчала и не двигалась с места.

Из шедшего в арьергарде грузовика на землю выпрыгнули люди в черном с короткоствольными автоматами в руках.

– Ну, кому сказано, блядь! – протянул тот, с лошадиной мордой, и ногой ковырнул стожок суховатой травы.

Стожок рассыпался и на людей глянул ствол МГ-34, с пятнистым от множества перегревов кожухом и с широким раструбом пламегасителя на конце.

– Повторяю, – сказал Колесников и сглотнул шумно, словно что-то стало комом в горле. Он был мертвенно бледен. – Шмотки направо, сами налево.

Пулеметов было пять. И стрелков было пять. Они заждались, играя в карты.

– Шевелись, животные… – сказал Титаренко негромко, но голос его был слышен сквозь шелест ветра, налетевшего со стороны моря. – Нам еще домой надо.

Толпа качнулась.