Грустный шут

— Ну полно, Даня! Полно тебе! Утонуть мне не суждено — под одеялом твоим помру, — утешал ее виновато Барма. С шуткой, пожалуй, пересолил. Да уж так скроен: всегда проказил. — Ежели реветь любишь — иди в монастырь. С шутом надо смеяться. Выбирай: смеяться аль реветь?

— Смеяться, Тима. До последнего издыхания смеяться.

— Вот истинная жена скомороха! Смейся, пока живешь? Помрешь — другие смеяться будут.

21

Ни комара тут, ни грязи. Тишина, которую по утрам ломают проснувшиеся птицы. Нет-нет да и зверь подкрадется. Его не трогают. И он никого не задевает. Зверь здесь никого не задевает. Мир на острове, согласие.

Полтора-Петра наловил окуней. Гонька чистит теперь рыбу. Даша варит уху. Бондарь с тоскою заглядывает в неосвященные кувшины. В них пусто.

— Сотвори новое чудо, Кеша: преврати водичку в вино, — советует Барма, напоминая о «чуде» с цепями.

— Час не грянул, — вяло отзывается Бондарь. — Вино после полуночи добываю, когда сатана ходит на промысел. Чтоб господь не видал.

— От бога не прячься. В меру-то и Христос принимал.

— Не сходить ли нам в город? — с надеждой поглядывая на Митю, спросил Бондарь.

— Надо бы, да боюсь, Першину в лапы попадете.

— Ну, братко, не скоморох я, что ли? — Барма выворотил мехом наружу шубу, забрал волос под монашескую скуфейку, вывернул веки и, взяв сухарик в рот, перекосил хитрое скуластое лицо.

Дашу передернуло от омерзения:

— Уй, с кем я жила!

Перед ней стоял бесноватый с морщеным пучеглазым лицом, с одутловатыми щеками; на скошенный безвольный подбородок стекала слюна.

— Сосуд, сосуд, сосуд скудельный! — гнусаво и хрипло кричал Барма. Кинувшись к ней, облапил, забормотал невнятно: — Дьяволица! Исчадие ада!

И не знай Даша, что это муж ее, упала бы в обморок.

Бондаря одели в костюм Терехи. Вынув из мешка своего усы и бороду, Барма наклеил их, а сверх того подрисовал на щеке Бондаря шрам.

— Мать родная теперь не узнает, — похвалил Митя старания брата.

— Я тоже с вами, — запросился Гонька. Его взяли: малец — не обуза.

— А вериги-то? — хватился Бондарь, вспомнив о кувшинах своих. Связав их, повесил на плечи Барме. — Вот теперь ты почти что святой. Не тяжело? — спросил заботливо. Тут же успокоил: — Носи, пока пустые. Полные — сам носить буду.

22

На лицо Фешино упала искра. Она открыла глаза, ахнула: через окна ползли три красных змея, брызгали жаром.

— Ва-аня! Ваню-юшааа! Гори-им! — затрясла она мужа.

Пикан улыбнулся во сне и, перевернувшись на другой бок, подложил под щеку ладошку. Снились ему радостные, давно забытые сны. Будто собралась семья в Светлухе. Потаповна с Дуней закрылись в горенке, шепчутся там о чем-то. Пикан с сыновьями сидит за столом, разглядывает смуглую и будто знакомую женщину. Видел ее когда-то, но где — вспомнить не может. И имя запамятовал. Но вот вспомнил, пробасил ласково: «Татарочка моя…» — и проснулся от крика.

Вскочив, кинул на окно одеяло. Огонь рвался через одеяло, жег руки, клубился и рокотал в соседних двух окнах. Верно, и в других комнатах было то же. Второпях натянув на себя штаны, схватил Фешу на руки, вынес на улицу. Вспомнив про князя и Пинелли, вернулся в дом и выволок их прямо в исподнем. Сбежались с ведрами и баграми соседи, но было поздно: дом занялся со всех сторон.

— Проспали… — сказал Пикан. — Давай, сосед, твои хоромы спасать.

Разворотили заплот, соединявший дома соседей, стали поливать водой. И хоть неблизко дома стояли, но искры с пожарища долетали и к Тюхину. Одна из стен его амбара зашаяла, но ее скоро залили.

Крыша пикановского дома между тем рухнула. Пламя дожевывало стены. Внизу оно ярилось, металось от стены к стене, вышибало тучи золотых мух. Облизав нижние венцы и превратив в угли пол, успокоилось.

Легко и споро огонь расправился с надежным жилищем. Но горький дым еще долго вился над местом, которое недавно называлось Пикановым домом.

Лица соседей были добры и сочувственны. Кто-то ахал, кто-то зябко подергивал плечами, кто-то бормотал теперь ненужные сочувственные слова: «Не повезло бедняге!» Безучастно топорщился князь; завернувшись в толстый ковер, философствовал Пинелли:

— Не огорчайтесь, сеньоры! На этом месте мы выстроим новый город! В нем все решительно будут счастливы.

— Скоро выстроишь-то? — хмыкнул Тюхин.

— Это зависит от нас.

— Силен человек, огонь сильнее, — бормотал князь. В нем просыпалось чуть слышное самому любопытство к жизни. Был дом — и нет дома. Был человек — и нет человека. Что между этим?

Между этим выходила — жизнь. Ведь в доме менялись люди, менялись судьбы, и время терло их на своей терке, то высветляя день или год счастьем, то вымарывая его черным горем. Горе ли, что Пикан остался без крова? По князю выходило, — не горе. Потому что жизнь сожалений не стоит. И стало быть, все блага, все ее беды тоже того не стоят. И все же, все же в том, что живет человек, мучаясь и радуясь, есть какой-то пока непонятный князю смысл. А этот глупец долдонит о сказочном городе. Можно ли выстроить его? Наверно, можно. Но зачем? Пускай все идет своим чередом.