Грустный шут

— Все поняла, дед Корниша, — тихо, истово молвила Даша. Хотелось ей пасть на колени перед старым бунтарем, отринувшим бога. И если есть он, господь, за то спросится с деда. Но старик не страшится, отрезвел от слепой веры, стал веровать разумно, истинно. Господь — отец человеков. Богородица — мать. Отец и мать любят и оберегают детей своих, в любви, в почитании их растят… Разве допустят они, чтоб дети сами себя сжигали? Любовь ответной любви требует, любви, а не изуверства. Сгорев, род свой прервешь… завет бога самого не исполнишь: «Плодитесь, размножайтесь!» Дедушка, дедушка! До чего ж ты отчаянный! А я страшусь… Вот ежели не грянет сейчас гром, стрела огненная не упадет…»

Даша от ужаса зажала уши: «Сама себе беду кличу!»

Гром не грянул. Стрела не ожгла.

Все так же рядом улыбался старик. Все так же посапывал на лежаке Гонька.

За окном раздался конский топ.

— Ну вот, опять этот притащился! — сказал старик и, выйдя в сени, припер дверь колом.

— Сказал бы, что нет у тебя золота.

— Есть оно, девонька. Токмо он его не получит.

Под окнами спешились, стали колотить в двери. Не подалась дверь — высадили окно.

— Лезь в подпол — лаз там. Прикрой его. — С улицы выстрелили. Старик упал, заслонив телом своим окно.

Даша схватила мальчонку за руку, отыскала творило. На твориле стоял лежак. Сдвинув его, толкнула немного вниз, надвинула кое-как лежак, потом и сама упала в темную нору. По избе уже грохотали чужие сапоги.

— А девка где? — спросил кто-то и принялся искать Дашу. — Не ведьма ль она? Не через ли трубу улетела?

Вскоре обнаружили подземный лаз под лежаком. Однако творило изнутри было заперто. Попробовали взломать, но плахи не поддались.

— Выкурим! — гудел утробный голос. — Не выкурим, так изжарим!

Огонь изнутри скоро выкинулся через окно. Налетчики выскочили на улицу. Но Даша с Гонькой не выходили.

— Все, спеклась! — решили они, когда крыша обрушилась и погребла под собой мертвого старика.

И тут выяснилось, что кони, на которых они сюда прискакали, куда-то исчезли…

Налетчики загалдели, принялись шарить вокруг, браниться.

Потух костер, разожженный налетчиками. Гасло солнце. Огромный бледный шар все больше краснел снаружи, на глазах остывая, прятал тепло в себя, но лучи изредка еще вспыхивали, не желая гаснуть, еще играли на черных холодных скалах. Казалось, стынет светило — жизнь остынет, и все вокруг — птицы, лес, озеро — станет единым мертвым пространством, как однажды выплеснувшаяся и навеки застывшая вулканическая лава. И уж никто никогда не пробудит вновь умершую землю. Или — должен явиться небывалого ума, силы и мужества богатырь с факелом, которым осветит этот черный лес, расплавит мертвую лаву. Лава стечет в озеро и растопит лед; из земли выплеснутся все живые ее соки, взметнется трава молодая, взыграют рыбы; из теплых и вечно молодых стран прилетят на брошенные гнездовья птицы, и снова вспыхнет оскобленное от древней окалины солнце и вместе с великим и мужественным тем человеком начнет творить новую, более разумную и человечную жизнь.

Богатыря нет. Спит солнце. И все в природе полно тревоги и ожидания: придет ли? Дерзнет ли? Если же — нет, тогда одно остается: томиться и ждать, медленно умирая.

Белый человек с косматой бородою пал в пепел. Он оказался березовой чуркой, у которой едва намечены топором жесткие человеческие черты, а губы нарисованы углем, вместо волос и бороды был приклеен сухой мох.

— Ишь как сиганули! — гулко расхохотался Бондарь. Это он да Барма увели разбойничьих коней, а Замотохины люди переловили мародеров и, узнав в них своих старых обидчиков, вздернули на осинах.

— Нет на земле мира, поедом люди едят друг дружку, — вздохнул Бондарь, оглядывая пожарище. Впилась в сердце боль за неведомого ему человека, лишенного крова, а может, и жизни. Не знал Бондарь Иннокентий Корнильевич, что здесь только что сожгли его родного отца. Давно расстались: ушел отец в лесной скит. Потом, был слух, скит сгорел, и все, кто был в нем, тоже. Так и жили отец с сыном неподалеку, ничего не зная друг о друге. Могли бы встретиться, могли бы поселиться в этой избушке и вместе пытать бога: «Пошто?» Одному бог не ответил — ответит двоим. Двоим не ответит, еще кто-то подаст голос. И множество голосов будет услышано. А если не будет, то и бога, стало быть, нет. Люди сами его придумали.

— Нету, — опустив голову, повторил Бондарь.

Солнце с шапки светлело. Небо, согретое его первыми лучами, поднялось. Бондарь пытливо уставился на Барму, спросил:

— А может, все-таки есть?

— Слыхал я, — заглянув в вымытые тихой надеждой Бондаревы глаза, слукавил Барма из благих намерений, — есть где-то в странах полуночных такая земля. Там люди ни войн, ни царей не знают. Живут, охотятся, детей рожают. Того, где та земля, Кеша, точно не знаю.

— Искать буду, — сказал Бондарь, сразу поверив ему, потому что должен человек во что-то верить. — Хотел с Замотохой остаться. Теперь с вами пойду. Авось набредем случайно?