Грустный шут

Шхуна была безнадежно изувечена. Митя ходил вокруг и убито вздыхал.

— Не горюй, братко! Как-нибудь выкрутимся, — утешал Барма.

— Плотик срубить можно, — подсказал Матвей, которого выбросило на соседний остров.

«Там люди были, — рассказывал он. — Меня увидели — убежали».

Матвей отыскал лодку, сделанную из нерпичьей кожи, оплыл на ней весь остров, но никого не обнаружил. Издалека заметил потерпевшую крушение «Светлуху». О людях, которых видел, ничего толком сказать не мог:

— В шкурах и говорят не по-нашему.

И как на острове оказался — не помнил. Из воды вылетел как пробка. Перевернувшись, ударился оземь. Очнувшись, увидал над собой волосатого, смуглого человека. Тот что-то испуганно пробормотал и, в ужасе взмахивая руками, кинулся прочь.

С возвращением брата Гусельниковы повеселели. Стаскивая плавник, Степша с ухмылкой допытывался у брата, куда тот девал косатку.

— Какую косатку? — недоуменно хлопал глазами Матвей.

— А на которой плавал…

— Я в бочке плавал… — растерянно разводил руками Матвей.

— А бочку кто толкал?

— Ну кто, ветер, наверно.

— Все бы так — ветер! — захохотал Степша, и все вдруг задумались. Играл зверь, толкая к берегу бочку, или надоумил его кто-то свыше?

— Я насоветовал, — хохотал Барма. Верили и не верили, но взирали на него с суеверным почтением.

— Может, уж хватит плавнику-то, Митрий? — спросил Егор у капитана.

— Хватит так хватит. Примемся за плот, — кивнул Митя. И застучали на острове топоры, а дня через три большой, в два слоя плот был сшит. Но спустить на воду его не успели: к острову прибило истрепанный ураганом дощаник. Первым земли коснулся Михайла Першин.

— Слово и дело! — заблажил он, уставясь на Барму единственным, безумно горящим глазом.

— Ретив! — усмехнулся Барма жалостливо: ведь сколько вытерпел человек, чтобы выкрикнуть это! — Хватил страху, мученик?

Першин безмолвно рухнул и захрапел, видимо истратив последние силы. Оставшиеся в живых матросы были не в лучшем состоянии. В трюме метался и выкрикивал бессмысленные команды Фишер. Его перенесли в землянку, но в сознание он уже не пришел.

— Ну вот, отплавался, — невесело заключил Барма. Давно ли этот баловень хвастался знакомствами с разными европейскими государями! Вот и в России при дворе был принят. Желал многого, а кончил жизнь на безымянном острове. — И ты так же кончишь, Михайла!

Труп Фишера поглотили волны. Команда, помянув его разошлась.

Першин, размазывая пьяные слезы, твердил:

— Мои вы — догнал! Мои-и!

— Твои ли, боговы ли — кто знает, — мрачно возразил Барма и налил поручику ухи. — Давно не едал, мученик?

— С неделю. Матросы забрали еду. Нас с Фишером впроголодь держали.

— Как псов перед охотой, — не выражая сочувствия, кивнул Барма и заключил: — Этот островок вам дарим. Живите тут в мире. Наскучит — вот плот. Куда-нибудь на нем доплывете. А нет, дак рыбам пожива будет. Дощаник наш, не обессудьте.

— Стойте! Стойте! — увидев, что беглецы грузятся на дощаник, закричал Першин. — Я не пущу вас!

— Экой ты настырный! — удивился Барма. — Связать бы его, а? А то ведь пешком за нами кинется.

Поручика связали, поручили матросам.

Суденышко отчалило. На следующий день поднялся шторм, и дощаник прибило к соседнему острову. Жители его, бросив оленей и чумы, ударились прочь.

— Видно, крепко кем-то напуганы, — сказал Митя.

— Матюхой, — подмигнул Степша. — Кем же ишо?

Нанося остров на карту, Митя назвал его Иванковым. Переждав непогоду, снова собрались в путь, но малыш простыл, и пришлось остаться. Потом Гонька хворал. Болел долго, мучительно, до самого ледостава. Выздоровев, записал в журнале:

«Занемог я шибко. Жил, как во сне. Но слава господу, проснулся живым. Вокруг люди родные, Иванко! Славный такой Иванко!»

12

Спиря прозрел. Это иногда случается: юродивый становится пророком, слепой — ясновидцем, косноязычный — златоустом.

Началось это в маленьком острожке Сургутском. Пьяный остяк, прослышав, что пиво варят из ячменя, купил с ведерко зерна и начал разбрасывать по болоту. Вот тут-то Спиря и удивил:

— Гы-гы… Земля-то не пахана!

— Все отно к утру вырастет! — убежденно возразил остяк. — Мне пива нато! Колова полит, в прюхе сухо.

— Ячмень, так-эдак, к осени токо поспеет, — внушал темному Спиря.

— Слыхала? — Пикан толкнул в бок Фешу. — Спиря-то наш каков!

Устроились на отдых под соснами, неподалеку от дома, стоявшего за стенами острога. На завалине дремал старый казак. Отслужил свое, отмаялся. То остроги рубил, то стерег кандальников. Устал и решил поселиться в Сургуте.

«Как мало я спал! Все ходил, да ездил, да воевал. Теперь посплю», — думал старик сквозь дремоту.

Пикан пожалел казачину, будить не стал. Отыскав в ограде соху-староверку, впряг в нее лядащенького меринка, распахал крохотную кулижку. За ним ходили по пятам Тишка и сыновья, огорчались, что урожай придется ждать до осени.

Потом боронили, потом сеяли.

А казак спал.

— Ну вот, — молвил Пикан, хлопнув по плечу Тишку, — теперь жди, когда поспеет. Зерна брошены…