Грустный шут

И вышел, оставив наедине расстроенных женщин. Обе знали: лукавит Пикан, а идти за ним не посмели.

— Любишь цыгана-то своего? — чтобы не молчать, спросила Феша. Знала: не от хорошей жизни сбежала из дому Минеевна. Кабы с любимым, так ладно, а то со случайным, почти незнакомым человеком.

— Жалею… Слабый он. Души во мне не чает. А я все о том тоскую, — вздохнула Минеевна и с безнадежностью все осознавшего человека бодро улыбнулась. — Да он уж, верно, забыл про меня. Поди, деревянных святых рисует. Живых да грешных боится… — помолчала мгновение и, справясь с собою, осторожно тронула Фешин живот. — Рожать-то скоро?

— К Иванову дню, поди, распростаюсь.

— В дороге будешь… Тоже несладкую выбрала себе долю.

Феша несогласно покачала головой. Глаза подернулись теплым туманцем. Мир зыбок в них был, все заслонила огромная фигура Пикана.

— Доля, какую искала. С Ваней хоть к зверю в пасть.

— Мне бы так-то, — позавидовала Минеевна, но тут же, зависть свою задавив, рассмеялась, обмахнув ладонью глаза, словно убрала с них налет грусти. — А помнишь, как мы веселились? Лучше, чем те дни, у меня не бывало. А у тебя?

— Как с Ваней сошлись — все дни счастливыми стали. Иного ничего не желаю.

— А не спеть ли нам, подружка? — Минеевна тряхнула пышной распустившейся косою, принесла графин настойки, и, пригубив, они запели.

Но что-то не пелось нынче. Настойка, что ли, была горькая?

6

Попа во храме не было. Узнав, где живет он, отправились на дом. Самсоний оказался человеком с выдумкой, с изощренным вкусом. Домик его — в два этажа с мезонином — в деревянных узорах. Наличники, крыша, ворота и башенки вокруг мезонина — все в голубых и розовых завитках. Над мезонином, как на церковной маковке, крест золоченый с парящим вверху ангелом. Нарядно, весело смотрится домик попа. И живут в нем, наверно, весело. Ишь как в ограде-то шумно: гвалт, визг, топот.

Пикан толкнул резную калитку. Во двор, в зелень, выходила терраса, на которой сидел с книгой рыхлый, с редкой бородкой человечек. Был он и ростом мал, и нескладен, но лоб — хоть садись на него — широкий, под колючими короткими бровками — внимательные, цепкие глаза, свидетельствующие об уме и сильной воле.

На траве, перед самой террасой, дюжая баба секла мальчишку. Пикан перехватил руку с распаренной розгой, рванул мучительницу к себе. Могучая грудь, могучие стати, белое, пустое с пустыми глазами лицо. «Будто из камня высечена!» — отметил Пикан и сжал руку ее покрепче.

— Ты что же, семя крапивное, над дитем галишься?

— Пусти, — низким, грудным голосом потребовала баба, напрягла не по-женски сильную руку и, не сумев выдернуть ее, с интересом взглянула на Пикана. В глазах что-то ожило. «Есть и сильней меня мужики», — удивилась она. В этом доме сильных мужчин не было.

Спиря между тем схватил избитого ею мальчонку, напугал.

— Ты не бойся меня, — бормотал он. — Не бойся, так-эдак.

Узкоглазый, заревленный, явно нерусского происхождения ребенок пискнул, сжался в жалкий, беззащитный комочек. Не знал он, что сотворит с ним этот огромный страшный мужик, но уж, наверно, ничего доброго ждать от него не следует.

Уронив бабу, наказывавшую ребенка, Пикан велел подвинуть поближе розги. Она лежала спокойно, не дергалась, хотя кожу на мощных ягодицах Пикан просек с первого же удара. Вот уж розги растрачены, и мальчонка постарше, видно, брат наказанного, принес пучок новый, а женщина так и не издала ни звука.

Хозяин, до этого рассеянно листавший книгу, подошел к перильцам террасы, с интересом посмотрел на экзекуцию и восхищенно причмокнул:

— Вот сила, а? Вот русачка! Живут же такие!

— Поняла ли? — поднимая женщину, спросил Пикан. — Впрок пошло?

— Поняла, пошло, — хрипло отозвалась женщина, оправляя на себе сарафан. — Бить-то не меня надо было — его, — указала она на попика. — Я что, я человек подневольный.

— Меня нельзя. — Увидав яростно перекосившееся лицо Пикана, хозяин поспешно прикрылся ладонями. — Я рукоположен.

— Пристойно ль лицу духовному истязать малых сих?

— То дети мои духовные, рабы мои. Содержу их в строгости.

— В Сибири нет рабов, поп. Сибирь — страна вольная. А строгость к себе проявляй. Грешишь, блудишь. Самсоний, однако?

— Он самый, Самсоний. Токо не волосом, как библейский простак, — умом беру, — без страха усмехнулся хозяин и прикрикнул на дюжую исстеганную бабу. — Манефа, распорядись! Гость прибыл. Зайди в дом мой, гость дорогой.

Спирю не пригласил. Да и не пошел бы к нему Спиря: взяв ребятишек-братьев на руки, он расхаживал по ограде и что-то наговаривал им ласковое. Привязчив был Спиря и всегда голубил детей, которых сам не имел. Зимою, увидав худо одетого нищего ребенка, кутал его в свою шубу, сам и в Никольские морозы ходил в дерюжке.

— Дух от тебя… — поморщился Самсоний, когда оказались в его тереме. Было здесь светло, солнечно. От трав пахучих, невидимо где спрятанных, шел дивный освежающий запах. В горке стояла золотая и серебряная посуда. На полу и на лавках настелены ковры. На окнах занавеси китайского шелка. В золоченой клетке певчая птица.