Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс

Вадик, Кук и Скопенко выпивают коньяк. Вместо рюмок – колпачки от 120-миллиметровых мин. Аккурат граммов по сорок будут. Я кручу в грязных пальцах свой колпачок. Секунд десять раздумываю, а потом заливаю жидкость в пересохшее горло. Развязываю. Не пил уже года два. Но тут, чувствую, без этого будет… Как это? Не-воз-мож-но! Да, невозможно. Коньяк, кстати, хороший. Не шмурдяк, который возят в Чечню из Прохладного. Это городок такой есть, в сорока километрах от базы Моздока. В Прохладном коньячный завод. Есть отменная продукция, но есть и шмурдяк.

Скопенко хлопает бородатого по плечу, а нас приглашает к выходу.

– Противник у нас тут такой… Действует мелкими группами. Но бывает и до сорока человек. Основные специальности у них – снайпера и гранатометчики. Для боя в городе то, что нужно. Пошли в госпиталь.

А где ж тут госпиталь? Справа развалины католического костела. Еле видна желтая краска на его кое-где сохранившихся стенах. Левее костела – вход в бункер гражданской обороны.

– Давайте быстрее, тут тоже снайпер работает. И минометчики дудаевские пристрелялись. Бывает, мы раненых выносим на эвакуацию, а тут мины падают, и мы ребят наших, уже второй раз раненых, снова заносим в подвал.

Скопенко одет, как будто он вышел из штаба в Волгограде. Аккуратная форменная шапка с зеленой полевой кокардой, пятнистый бушлат. Погоны полковника. Камуфляжные брюки. Вот только на ногах не берцы, а короткие резиновые сапоги.

– Бой в городе – самый тяжелый бой. Я пробыл почти два года в Афганистане. Вот на этом пятачке – с 31 декабря… Здесь труднее. Давай в бункер! Вот он.

Рядом со входом – погибшие. Больше двадцати человек. Лежат на склоне с правой стороны. Солдатики наши…

– Так, трупы не снимать. – Скопенко поднимает к объективу растопыренную пятерню.

Я закипаю: ну, здесь-то что за запреты! Скопенко будто читает мои мысли:

– Нельзя. Все, пойдем.

Он спускается в подвал. Перед тем как нырнуть за ним, я киваю Вадику:

– Как хочешь, но сними.

У меня свои принципы. Один из них: никогда не ссориться с объектом съемки из-за секретности. Тайна? Хорошо. Но! Если я не с трибун снимаю, не с наблюдательного пункта, а иду вместе со всеми в одном строю, и вместе со всеми попадаю в какую-нибудь шнягу… Я тогда сам решаю, что мне снимать, а что нет. Это мои каштаны, я сам их таскаю из огня.

Бункер – это и есть госпиталь. Прямо за дверью грязный солдатик. Без шапки, без бушлата. Сидит на стуле, автомат на коленях. Видать, не пехота, санитар. Зеленые стены. Низкие своды. Койки с людьми. Койки, койки… Стоны, крики, угрюмая суета персонала. Тут же у входа железные козлы под носилки. Кому-то ставят капельницу, кому-то бинтуют грудь.

– Я начмед восьмого корпуса полковник Бессолов.

Начмед в пятнистом «комке», на шее зеленый платок а-ля пионерский галстук, на голове серый подшлемник. Глаза усталые. Голос хриплый, как и у всех здесь:

– Раненых приносят, еще кровь хлещет. Линия фронта – она ж вот, двести метров, триста! А снайперы и здесь достают. Мы этот бункер обороняем. Сами. Каждый день идут предупреждения, что нас захватить должны.

Заглядываю в единственную операционную. Комнатушка. Стол. На нем голый человек. Ногами к выходу. В боку маленькая красненькая дырочка. Капелька крови сползла на белую-белую кожу. И чуть подсохла. За мной протискивается Вадик и включает камеру. У стола медсестра. Красивая блондинка.

– Товарищ режиссер…

– Я оператор.

– Какая разница. Сейчас пулю вынимать будем. Выходите.

Врач, судя по всему, анестезиолог, в очках и с подстриженной рыжей бородкой, накладывает на лицо раненого кислородную маску. Гофрированный шланг уходит куда-то под стол. Врач смотрит на нас, склонив голову. Вежливо ждет. Мы выходим и закрываем за собой дверь.

В большом зале кровати заправлены белыми простынями. Одеяла сине-черные, солдатские. Раненых кладут и накрывают одеялами до подбородка. Кто-то в гримасе боли, кто в промедольной нирване…

Вспоминаю фильм какой-то советский, про Белую гвардию. Офицер с аксельбантом орет на полкового врача: «Эй ты! Клистирная трубка!». Неточный образ, неправильный. Разве станет оскорблять доктора настоящий боевой офицер, который всегда между жизнью и смертью? Спасать которого кто будет, если не тот же доктор.

Мой друг Эльбрус Фидаров, начинавший военный путь еще в Кандагаре в 1982-м, в спецназе ГРУ, рассказывал, как бойцы подходили к нему перед рейдом:

– Доктор, а вы идете с нами?

– Конечно.

Бойцы сразу улыбались, хлопали друг друга по плечу:

– Ну! Тогда все будет нормально.

На войне всегда молишься Богу. Если ранят, молишься на врача. В бункере лица у врачей и санитаров черные, уставшие. Только две медсестры выглядят, как будто в тылу. Бодрые, оптимистичные. Одна даже улыбнулась мне. Женщины сильнее мужчин.

Возвращаемся на воздух. Еще неизвестно, где хуже. Там, где разрываются мины и бьют снайпера, или внизу. Где стоны и смерть.

Вечером мы складываем кассеты и договариваемся об отправке в Моздок. Надо передать материал в Москву. Ну и заодно оттянуться.